Выбрать главу

Остальные поэты, уже знакомые публике, ничуть не обновили своих устоявшихся репутаций.

В общем, прекрасный вечер, заслуживающий повторения и без такой печальной побудительной причины.

Мельпомена. – Одесса, 1918. – № 38–39, 28 дек. – С. 13.

Е. М.

Вечер памяти поэта Ан. Фиолетова

Дружная семья молодых одесских поэтов устроила в лит-арт. Обществе вечер, посвященный произведениям трагически погибшего поэта Анатолия Фиолетова, память которого была почтена вставанием. Г. Леон[ид] Гроссман во вступительном слове и г. Гершенкройн в небольшом докладе отметили своеобразие творчества Фиолетова, свободного от влияния богов поэзии наших дней. В программу вечера вошло чтение собственных стихов нашими поэтами, стихов светлых, молодых и в большинстве талантливых. Заслуживают быть отмеченными стихи В. Инбер, А. Биска, Ел. Кранцфельд, Э. Багрицкого, Ю. Олеши, А. Соколовского.

Огоньки. – Одесса, 1918. – № 33, 28 (15) дек. – С. 14.

Бор. Бобович

Памяти Анатолия Фиолетова

Как избежать вас, путы смерти? Как обойти вас, дни утрат?

Газетная заметка говорит, что в тот самый момент, когда Анатолий Шор (Фиолетов) опустил руку в карман, очевидно, пытаясь вынуть револьвер для защиты, злоумышленник стал в упор стрелять, и Фиолетов был убит наповал. И я себе очень ясно представляю, каким белым и бледным стало его худое лицо, как широко и испуганно раскрылись его большие ясные глаза и как, закачавшись, рухнулся на землю бездыханным трупом поэт…

Для нас, его друзей, он был только поэтом! Инспектор сыска? Не знаю… Но, может быть, и тут он искал вдохновенья, вдохновенья и только вдохновенья…

Фиолетова считали футуристом. Но это не так. Фиолетов был просто поэт. В его наивных, немножко детских, немножко иронических стихах такая бездна художественной утонченности, такая гармонизирующая волна хорошего вкуса и благородного чутья, такая очаровательная ласковость ритмического содержания, что не о футуризме должна была быть речь, а о настоящем, радостном даровании, должно было быть представление о будущем, которое дико и нелепо оборвала смерть…

Чахоточный, угрюмый колокольчик, Качаясь на зеленой хрупкой ножке, Развертывал морщинистый чехольчик, Протягивал навстречу солнцу рожки. Глаза его печальные линяли. Чехольчик был немодного покроя. Но взгляды безнадежные кричали: «Мне все равно: вы видите – больной я!..»

Или:

Есть нежное преданье на Нипоне О маленькой лошадке, вроде пони, И добром живописце Канаоко, Который на дощечках, крытых лаком, Изображал священного микадо В различных положеньях и нарядах…

О самых обыкновенных вещах Фиолетов умел говорить каким-то бесконечно душевным языком, языком тихой поэтической мягкости и доброты…

Как холодно розовым грушам!

Из незначащего он делал некую образную и аллегорическую картину:

Месяц очерчен отлично В небе, как будто кисейном, Месяц с улыбкой приличной В обществе чисто семейном Нескольких звезд, видно – теток, Прелесть, как вежлив и кроток…

Стройным и гордым трувером шел Анатолий Фиолетов по скучной дороге жизни. Шел и пел. Творил свою молодую, певучую сказку… И улыбался проникновенно и заботливо:

Ах, как я вас, груши, жалею…

Да, он жалел груши, чьи «щеки в узорах румянца»!..

А его не пожалели – выстрел, и холодный, бледный труп…

Жизнь. – Одесса, 1918. – № 28, декабрь.

Елена Немировская

Памяти Анатолия Фиолетова

Так вот он, странный паладин,

С душой, измученной нездешним.

Н. Гумилев
Ты больше не будешь средь синих батистов В качуче сверкать огневой. Но странно наш круг утомленных артистов Запомнит глаза с синевой. Запомнит Иньесы холодные пальцы И твой одинокий камин, Где шелком мечтаний опутал скитальца Причудливо-томный Кузмин. За круглым столом опустошено место, Ушел паладин голубой, И молится Муза, чужая невеста, С Евангельем снов над тобой. Такой еще наш, неостывший, вчерашний… И мнится, открытый, наивный твой рот Поет о принцессе, заброшенной в башне, Где много железных ворот!

Григорий Владимирский

Памяти Фиолетова

Если смерть его была нелепа, то похороны были мучительны. Нельзя вспомнить без какого-то колючего ужаса, как худенькое тело валялось на полу грязного морга, как грубо хватали могильщики его тонкие руки, которые он любил заламывать на коленях, при чтении излюбленного Кузмина.