Я гордо сознался всем им, что вечер, странный и страстный,
Я создал в желаньи диком пером на бумаге красной…
И чары, сгорев, потухли, и мой синий батист был сорван,
И остался я с жизнью серой от знойной мечты оторван…
Из альманаха «Авто в облаках» (1915)*
Предутренний час
1.
Голубые лошадки,
Мигая от хмурых лучей,
В кармине яичном
Тупых и скрипящих свечей.
Обои в испуге.
Подковы лошадок дрожат.
Погаслого неба
Невнятен истрепанный взгляд…
Рассветную маску
Надели на стены холсты.
Убегают лошадки,
Упруго поднявши хвосты.
2.
Молодой носатый месяц разостлал платочек белый
У подножья скользкой тучи и присел, зевнув в кулак.
Пиджачок его кургузый, от прогулок порыжелый,
На спине истерся очень и блестел, как свежий лак.
А над месяцем на нитях звезды сонные желтели,
Холодел сапфирный сумрак, на земле пробило пять.
И, поднявшись, вялый месяц шепчет звездам еле-еле:
«Я тушу вас, не пугайтесь, – вам пора ложиться спать!»
В канаве
Чахоточный угрюмый колокольчик,
Качаясь на зеленой хрупкой ножке,
Развертывал морщинистый чехольчик,
Протягивал навстречу солнцу рожки.
Глаза его печальные линяли,
Чехольчик был немодного покроя,
Но взгляды безнадежные кричали:
«Мне все равно, вы видите, – больной я!»
«У моего приятеля дерева…»
У моего приятеля дерева
Зеленоватые стильные волосы…
Но на стане упругом теперь его
От укусов пилы, как от жал осы,
Белой кровью наполнены язвы.
Ах, скажите – не больно вам разве,
Если приятель, единственный, чуткий,
Мудро молчавший при встрече,
Умирает бессмысленно, жутко,
В июньский серебряный вечер.
Осень
(Больное)
Сегодня стулья глядят странно и печально,
И мозговым полушариям тоже странно –
В них постукивают молоточки нахально,
Как упорная нога часов над диваном.
Но вдруг, вы понимаете, мне стало забавно:
Поверьте, у меня голова ходит кругом!..
Ах, я вспомнил, как совсем недавно
Простился с лучшим незабываемым другом.
Я подарил ему половую тряпку.
Очень польщенный, он протянул мне свой хвостик
И, приподнявши паутиновую шляпку,
Произнес экспромтно миниатюрный тостик.
Он сказал: «Знаешь, мой милый, я уезжаю,
Закономерно, что ты со мной расстаешься»…
Но, тонкий как палец, понял, что я рыдаю,
И шепнул нахмуренно: «Чего ты смеешься?»
Ах, бледнеющему сердцу безмерно больно,
И черное небо нависло слишком низко…
Но, знаете, я вспомнил, я вспомнил невольно –
Гляньте на тротуары, как там грязно и слизко.
Апрель городской
Апрель, полупьяный от запахов марта,
Надевши атласный тюльпановый смокинг,
Пришел в драпированный копотью город.
Брюнетки вороны с осанкою лорда
Шептались сурово: «Ах choking, ах choking!
Вульгарен наряд у румяного франта».
Но красное утро смеялось так звонко,
Так шумно Весна танцевала фурлану,
Что хрупкий плевок, побледневший и тонкий,
Внезапно воскликнул: «Я еду в Тоскану!»
И даже у неба глаза засинели,
И солнце, как встарь, целовалось с землею,
А тихие в белых передниках тучки
Бродили, держась благонравно за ручки,
И мирно болтали сестричка с сестрою:
«Весна слишком явно флиртует с Апрелем».
Когда же заря утомленно снимала
Лиловое платье, истомно зевая,
Весна в переулках Апрелю шептала:
«Мой милый, не бойся угрозного мая».
Но дни, умирая от знойного хмеля,
Медлительно таяли в улицах бурых,
Где солнце сверкало клинками из стали…
А в пряные ночи уже зацветали
Гирлянды жасминов – детей белокурых
Весны светлоглазой и франта Апреля.
Из альманаха «Седьмое покрывало» (1916)*
«Как холодно розовым грушам!..»
Как холодно розовым грушам!
Уж щеки в узорах румянца.
Прильнувши к витрине послушно,
Их носики жалко слезятся.
Октябрь злой сыростью дышит,
А у груш тончайшая кожа.
И было б, бесспорно, не лишним
Им сшить из сукна, предположим,
Хоть маленький китель, пальтишко,
В одежде им было б теплее.
Но к вам невнимательны слишком…
Ах, как я вас, груши, жалею!