— Ну, как не жила, — сказал я. — По-моему, в труде и есть жизнь. Тем более в таком благородном, как наш — учительский. И потом, я не знаю, но я старше тебя, и все же не испытываю того, что тебя мучает. В конце концов, это естественный процесс — детство, юность, зрелость и старость...
— Естественный? Это чудовищный, а не естественный! Я сразу из юности перескочила в старость. Я не жила, понимаешь, не жила! — со слезами в голосе громко сказала она. — И я не верю, чтобы везде была такая жизнь. Есть другая, другая!
— Бесспорно. Я уж не говорю о великих стройках. Там совершенно иной ритм. Там, по всей вероятности, некогда думать даже о таких вещах, как собственные годы. Пожалуй, там жизнь летит еще более стремительно. Но не надо говорить так громко, могут услышать и подумать, что мы с тобой ссоримся.
— Пусть думают. — Она встала.
Поднялся и я.
— Нет-нет, мне надо побыть одной.
— Не понимаю, что же между нами все-таки происходит, — сказал я. —Неужели у тебя нет ко мне никакого чувства? Что значит разойтись? Столько лет жили, и вдруг разойтись!
— А зачем жить вместе, если у меня к тебе ничего нет?
— Ну, как же так нет? Столько прожили, и ничего нет...
— Да, ничего нет! — И она быстро пошла от меня прочь.
Весь вечер я не мог работать, в голову лезли всякие мысли. Оказывается, я очень привык к Лизе и совсем не представляю себе, как буду жить без нее, если она меня бросит. Один. Совершенно один! Это страшно. Страшно, когда нет у тебя близкого человека. Вечер, темный сентябрьский вечер, а человек один. И как бы ни было светло в его комнате от электрической лампочки, но он один. И если погасить свет, то и в темноте он будет один. И тогда непременно должна где-то в углу скрестись мышь. И должна заглядывать в окно луна. Зеленая луна. И я буду приходить в пустую квартиру и в мертвящей тишине проверять ученические тетради и карты.
— Лиза! — громко позвал я ее. Мне вдруг показалось, что она незаметно прошла в свою комнату. — Лиза!
Но там ее не было. Я посмотрел на часы. Шел двенадцатый. И тогда я встревожился. Где же она может быть? И с каждой уходящей в небытие минутой тревога все больше овладевала мной, и наконец я не выдержал и вышел на улицу.
Было светло, несмотря на столь поздний час. Это потому, что приближалась пора белых ночей. Долгота дня подходила уже к восемнадцати часам. Было тихо, и в этой тишине особенно резко прозвучала сирена «скорой помощи», и машина, обдав меня пылью, промчалась на той стремительной скорости, когда становится тревожно и неприятно. Я проводил ее взглядом и быстро пошел в ту сторону, куда, как мне подумалось, могла пойти Лиза.
У аптеки стояла женщина, ждала автобус.
— «Скорая помощь» прошла, не знаете, что случилось?— спросил я.
— Нет. Не знаю, — ответила женщина.
— Извините, — сказал я и пошел дальше, мимо парка, направляясь к Дому культуры. Может, Лиза на последнем сеансе? Он еще не кончился, и тогда я ее встречу.
У Дома культуры было пусто. Два ярких фонаря освещали ступени. И ужасно одиноко я почувствовал себя, и тут повстречал контролершу, спросил у нее, нет ли Лизы на фильме.
— Вроде не было, — ответила она. — А что? Потерялась, что ли?
Удивительно непостоянство чувств у человека, что только диву даешься. Еще совсем недавно я был сердит на жену, а вот сейчас бегу, полный тревоги. Где она? Что с ней? И ощущение такое, что я больше ее не увижу. И уже не думаю о том, почему она ко мне так изменилась, почему взамен любви, горячего, страстного чувства — холодок, неприязнь? Не думаю. Все мои мысли сведены к одной — найти ее! Ах, если бы у нас были дети. Теперь, с годами, то, что их нет, особенно остро чувствуется. Если есть дети, значит, жизнь продолжается. Это значит, живут твои гены. Но у нас нет детей. И это значит, мои гены умрут вместе со мной... Чертовщина, какая чертовщина в голову лезет! Я не люблю думать ни о старости, ни тем более о смерти. Зачем? Все придет в свой час. Так не надо его приближать даже думами о нем... Но почему я стал думать о смерти? А, это я все тревожусь о Лизе... Что с ней? Где она?
Я подходил к дому, когда заметил Игнатьевича. Заметил случайно. Не посмотрел бы в сторону и не увидал. В полусумраке, да еще в темном пиджаке, он как-то сливался с забором. Пройти мимо было неудобно, тем более после той проработки, которой он был подвергнут на учительском собрании, — и, хотя я был занят поиском Лизы, все же подошел к нему.
Он сидел на краю лавки, низко опустив голову. Во всей его позе чувствовалась удрученность.
— Не придавайте очень большого значения тому, что произошло, — сказал я, садясь с ним рядом.
— О чем вы? — не подымая головы, спросил Игнатьевич.