— Есть гуляш с вермишелью.
— Хорошо. И чай.
В доме приезжих я застал хозяйку, молодую, крупную женщину, в темной юбке, босую, повязанную платком. Возле нее на полу играл с никелированными замками моего чемодана мальчонка лет двух,
— Здравствуйте, Люба! — сказал я.
— Здравствуйти... Откуда ж вы мине знаете? — Она глядела на меня большими изумленными глазами, поджатыми крутыми монгольскими скулами.
— От сторожа.
— От болтун, старый чоловик, а який болтун, — всплеснула крупными руками Люба.
— Да ничего он не болтал, просто назвал ваше имя, и все. А это чей же, ваш? — кивнул я на малыша.
Вместо ответа Люба подхватила его с полу и прижала к груди. Малыш сразу же стал брыкаться, — его тянули до конца не изученные застежки моего чемодана.
— О, кака дитына! — прижимая еще крепче сына к груди, засмеялась Люба. — Казак!
— В отца, наверно, — желая польстить матери, сказал я.
— Ни! — сразу переменилась Люба. — Он не буде, как батька, не буде, мий хлопчик. Да, Коля?
— Ни! — звонко крикнул малыш и, уже, видимо, забыв про чемодан, стал крутить пуговицу на кофте матери.
— Почему же так?
— А шоб вин подох! — гневно сверкнула глазами Люба. —Та посуди сам, вин хотив, чтоб сыночку, хлопчик мий, помер. Прибегла с колхозу, а сыночку черней земли. «Шо воно таке?» — спрашиваю. «О це упал з лавки», отвечае. Я ласкать сыночку. И грудку дам. Не бере грудку. Плачу я, а вин не бере... В больнице с сыночком лежала. Все добре. Пришла до дому. Сыночку веселый, сыночку смеется. Як солнышко. А муж, шоб вин подох, и не рад. «Чего ты, говорю, подивись, який сыночку!» Ни, не радуется. Так улыбнулся, як варенец. Ладно. Неделя прошла. Прибегла з работы, тихо-тихосенько дверь подтягнула. Думаю, шо воны без меня делают... Дывлюсь, сыночку мий на полу, а вин, муж подлый, над ним стоит. А сыночку опять черный как земля! Ой, как взревела я. Кинулась до хлопчика моего, очи его закрыты, тилько грудка чуть как дрожит...
— Да за что же он так? — не желая верить этому чудовищному, не вытерпел я.
— А шоб уйти от мене, алиментов не платить.
— Да не может быть!
— А так!
— Где же он?
— А бис его знае. Сбежал.
— Ищете его?
— Ни! Нам и так добре. Да, сыночку?
— Да!
— Убьем тату?
— Убьем тату! — жизнерадостно воскликнул сыночку. Ему уже снова надоело сидеть на руках матери. Он стал сползать на пол, задирая со спины на голову рубашонку. Он лез к моему чемодану, к его блестящим замкам.
Тут, кстати, я вспомнил, что в чемодане есть конфеты. Достал их, дал ему в горсти.
— Шо надо сказать? — присела на корточки Люба.
Сынку молчал, озабоченно сопел, развертывая бумажку, добираясь до самой сути.
— Спасибо надо сказать, — поучала Люба. —А то дядя бильше не даст.
Я пошарил еще в чемодане и отдал остатки,
— Ой, та куда там, и так гарно! — воскликнула Люба, и на глазах у нее сверкнули слезы. — Спасибо, дядьку...
— Есть о чем говорить, — ответил я, растроганный ее слезами, и в какой-то сложной связи, глядя на эту женщину и ее сына, вспомнил брошенного слепого, его безутешные слезы, и, понимая, что круг замкнут и что больше мне уже делать здесь нечего, рассчитался за ночлег, взял чемодан и пошел к автобусной остановке. И думал уже не о Тамани, а об этих двоих, непонятно за что обиженных! И еще думал о том, насколько же живучи злые, черствые, жестокие...
Подошел автобус, и я поехал в Темрюк... Это ведь на темрюкской княжне женился Иван Грозный.
1968