-- Ты не научился даже говорить правду, когда она унижает тебя, строго, сказал митрополит, вставая. - Я дам тебе пятьсот рублей на первое время.
-- Но... это слишком много, - отрицательно замотал головой юноша. Зачем мне столько? Я скоро поступлю в полк и получу жалование.
Амвросий нахмурился.
-- Когда человек предается мечтаниям в духовной сфере, это простительно, но когда иллюзии распространяются на грубую реальность, это мешает жить. Кто тебе сказал, что ты сейчас же по приезде получишь жалование? Бери, отказа я не приму ни под каким предлогом.
Потемкин покраснел до корней волос.
-- Вы слишком добры ко мне. Я отдам немедленно, как только смогу.
-- Господь велел давать нуждающимся, - наставительно заметил митрополит, -- и просить, когда нуждаешься сам. Я надеюсь, ты никому не откажешь, когда к тебе обратятся?
Потемкин кивнул.
-- Этого вполне достаточно, -- заверил Амвросий, -- ведь деньги не мои, а Божьи, и отдать ты должен Господу нашему Иисусу Христу, протягивая в страждущие руки.
Юноша с восхищением глядел на митрополита.
-- Переночевать ты можешь в монастыре. Ведь тебе некуда идти, не так ли? -- Глядя на связку книжек и теплый не по погоде плащ добавил старик.
Позади остались грязные белые стены сто лет нештукатуреного Кремля. Впереди -- только полосатые версты, да знобкий холодный ветер. До самого Санкт-Петербурга: Всесвяткое, Черная Грязь, Вешки, Клин, Завидово, Городня, Медное, вышний Волочек...
Потемкин устал спать и трястись. Хотилово, Едрово, Валдай, Яжелбицы. Он не знал, что вечером вчерашнего дня его хватился Кисловский. Горько каялся в своей невоздержанности, поднял прислугу и отправил искать воспитанника по всей Москве: по кабакам, у товарищей, в университетском, бывшем аптечном, саду. И только Сережа, полночи гикавший вместе с лакеями по первопрестольной, знал про библиотеку в Заиконоспасском монастыре, но не пошел туда.
Крестьцы, Зайцево, Бронницы, Новгород, Подберезье. Приладив голову на сундучке с книгами, бельем и денежной шкатулкой, юноша чувствовал себя нежданно богатым и вольным. Хозяином самому себе. Где-то за Спасской Полестью ему вдруг перестало быть жалко своей прежней жизни. И щемящее чувство бесконечности странствий в осенних просторах сиротливой земли охватило его.
Чудово. Любани, Тосно. "Интересно, как зовется последняя остановка перед Петербургом? Позабыл с того года. Какая-нибудь Мга или Пыжы?" И вдруг сама собой в голову пришла странная выдумка: "Это будет цель моей жизни".
-- София, - сказал однорукий инвалид, помогавший выпрягать лошадей на станции.
"Оказывается у меня великая цель. - хмыкнул Потемкин. - А я-то ожидал чего-нибудь вроде Закопай Хвост или Хлебай Лаптем".
Глава 3. ШОТЛАНДСКИЙ ШИПОВНИК
Императрица еле шевелила руками и ногами, а по временам ее лицо подергивалось сильными конвульсиями. Нельзя было медлить. Но кто сказал, что в таком полуобморочном состоянии она не проживет еще лет 20?
Для Шувалова это было странное время. Как будто стоишь на детских качелях по середине, над бревном, и пытаешься удержать равновесие.
Все утекало из-под вялой, не желавшей сопротивляться руки Елисавет, и первым человеком в государстве вдруг стал ювелир, приносивший ей новые драгоценности и, если хорошо заплатят, важные бумаги. "Пошли вон! Никого не хочу видеть!"
Шепотом передавали, что у Ее Величества все чаще случаются обмороки. После каждого она вылеживалась тихо, как колода с ульем. Тронь пальцем, тот час вылетит рой злобных, жужжащих пчел - бесконечных придирок, капризов и нравоучений.
В промежутках между припадками и клистирами Елисавет все также выезжала на охоту, плясала до упаду, ела жирное, пила свой любимый токай и заглядывалась на господ офицеров. В часы полнокровного веселья она бросалась горькими пилюлями и выливала лейб-медикам на головы лекарства: "Вы, суки, знать не знаете, что вашей государыне надо! То-ошно мне! Мочи нет!" Обычно успокоить ее мог только терпеливый Шувалов, но и тот в последнее время обрыд императрице своим грустным сочувственным видом. "Ванька? Гнать в шею!"
Воскресное сентябрьское утро, без холодка, еще без тени осени, целиком было заполнено поклонами и приветствиями. Разряженная толпа запрудила пустырь перед церковью в Коломенском и отчаянно тянула сотни покрасневших от натуги шей - только бы увидеть государыню.
Елизавета Петровна грузно вылезла из портшеза и прошествовала к храму под несмолкаемые крики "ура!" Она стала медленно, с явным трудом взбираться по лестнице. Многие видели, как вдруг качнулась внушительная спина императрицы, нелепо завернулся зеленый атласный шлейф, и она стала тяжело оседать на пол. Все разом подались вперед и отпрянули. Гвардейцы, лейб-медики, Разумовский, Мавра Шувалова что-то делали, кричали и толкались над уродливой грудой бархата, лент и камней, из которых вывернулась кукольная белая ручка Ее Величества.
Смятение в публике было неописуемо.
На плаще императрицу отнесли в карету и, рискуя не довезти живой, погнали в столицу. Елисавет выпустили целую тарелку черной, загустевшей крови и насажали, где ни попадя пиявок. Вечером она едва могла приоткрыть губы, чтоб ей влили лекарство в рот, но глотать его государыня не желала...
На другой день после этих событий, когда кризис миновал, канцлер Михаил Илларионович Воронцов дождался фаворита в диванной Пречистинского дворца и, теребя куропаточный шелк креста, начал неловкий для обоих разговор.
-- Вам необходимо посетить его, -- настаивал канцлер. -- Пока двор в Москве.
Иван Иванович терпеть не мог, когда на него давили. Как же случилось, что именно он всю жизнь оказывался крайним во всех щекотливых делах?
-- Здоровье императрицы с каждым часом внушает все больше опасений, -- настаивал Михаил Воронцов. -- Вы должны.
Шувалов досадливо отмахнулся. Чего от него хочет этот лис, привыкший таскать чужими руками каштаны из огня? Чтобы он покинул уютный Пречистинский дворец, картины своих пансионеров-художников и пустился по жаркой тряской дороге за семь верст киселя хлебать? И к кому? К человеку, которого уже лет 30 все считают умершим! За которым еще при жизни закрепилась слава чернокнижника! К старику Брюсу, чьи кости давно сгнили в земле.