Весной 1955 года остается совсем немного времени до письменных экзаменов для агрегации, и Деррида страдает от тех же страхов, что и в момент поступления в Высшую нормальную школу. Конкурсы остаются для него такими «ужасными испытаниями, мгновениями тревоги и усталости», каких потом у него уже никогда не будет. «Угроза гильотины, по крайней мере так она ощущалась, сделала для меня эти годы адскими. Это прошлое было очень болезненным, я, если говорить без обиняков, никогда не любил Школу, я всегда чувствовал себя в ней плохо»[162].
В начале мая Деррида находится в таком физическом и нервном состоянии, что вынужден проконсультироваться у незнакомого врача на улице Кюжа, который прописывает ему сочетание амфетаминов и снотворных, дающее катастрофические результаты. Жаки, охваченный дрожью, вынужден прервать третий письменный экзамен, сдав лишь начало своей работы с довольно неопределенным планом. Это не помешало его допуску к устным экзаменам, на которых его первым же и завалили. В письме, отправленном ему на следующий день после получения результатов, Морис де Гандийак говорит, что сожалеет об этом провале тем более потому, что сам он и его коллега Анри Биро открыли для Деррида «кредит доверия», дав черновику, «по правде сказать, бесформенному», представленному Деррида на третьем экзамене, достаточно высокую оценку, чтобы он мог сдать устные экзамены. К сожалению, эта вторая часть экзаменов на звание агреже прошла не лучше первой:
Мои коллеги должны были высказать вам причины сурового отношения к тому из ваших объяснений Декарта, которое показалось совершенной невнятицей, и к вашей лекции, где вы странным образом сосредоточились на философе, который – один из немногих – почти ничего не говорил о смерти. Ваш талант никоим образом не ставится под сомнение, и, как это случается каждый год – таков закон агрегации, – мы должны были принять кандидатов, чье интеллектуальное «качество» значительно уступает качеству подобных жертв письменного или устного экзамена, но которые при этом сыграли в эту игру и добились успеха благодаря пониманию задачи и терпению. Не забывайте о том, что «урок» на агрегации – это не упражнение в виртуозности, а прежде всего школьная работа, которая должна быть доступна для учеников, но это не мешает вам, быстро проговорив то, что вы сказали бы в собственном классе, обратиться потом к комиссии[163].
Свое письмо Гандийак завершил всяческими ободрениями, напомнив, что и Сартр тоже при первой попытке провалился. Другой член жюри – Фердинан Алкье высказался более сухо, порекомендовав Деррида «немного подучиться», то есть посещать Сорбонну регулярнее и выработать более многосторонний философский подход. «Три ваших сочинения на деле составляют одно, вы страдаете от идеинои „мономании“», – заявил он ему[164].
Летние каникулы в Эль-Биаре омрачены этой неудачей, а также ухудшением алжирской ситуации. В январе 1955 года, незадолго до отставки своего правительства, Пьер Мендес-Франс назначает Жака Сустеля губернатором Алжира: этот заслуженный антрополог слывет открытым и довольно либеральным человеком. Вскоре после получения этой должности он обещает заняться интеграцией мусульман и провести несколько важных реформ. Но возможно, уже слишком поздно. 20 августа 1955 года Фронт национального освобождения организует агрессивные манифестации в Константине. От рук бунтовщиков, вооруженных топорами и дубинками, пострадало 123 человека, среди которых европейцы и умеренные алжирцы. Ответные меры ужасны: жертвами становятся более 12 тысяч человек. Отныне алжирский конфликт приобретает размах настоящей войны: множество мусульман, ранее не поддерживавших призывы к независимости, теперь выступают за нее, тогда как Жак Сустель присоединяется к лагерю «ультрас».
В октябре 1955 года Альбер Камю начинает публиковать в L’Express цикл статей о «Разорванном Алжире», пытаясь определить «позицию, беспристрастную по отношению ко всем сторонам». По Камю, две пропасти стремительно расширяются: та, что отделяет на территории самого Алжира европейское население от мусульманского, и та, что противопоставляет метрополию алжирским французам. «Все происходит так, словно бы справедливый суд, которому наконец-то у нас была предана политика колонизации, был распространен на всех французов, там живущих. Почитать кое-какие газеты, и можно подумать, что Алжир населен миллионом колонистов с хлыстом и сигарой, разъезжающих на „кадиллаках“». Что касается еврейского населения, он подчеркивает, что уже на протяжении многих лет оно находится в тисках между «французским антисемитизмом и арабским недоверием»[165]. 22 января 1956 года Камю, находясь в Алжире, обращается с Призывом к гражданскому перемирию в Алжире, хотя ему грозят смертью. Его позицию понимают плохо: «Я сам лично не заинтересован ни в каких иных действиях, кроме тех, что могут здесь и сейчас помочь избежать ненужного кровопролития… Такая позиция сегодня никого не удовлетворяет, и мне заранее известно, как она будет принята обеими сторонами»[166].
165
Camus A. Chroniques algériennes, 1939–1954. Р.: Gallimard, coll. «Folio essais». P. 139–142.