В феврале Деррида получает длинное письмо от Мишеля Монори, в котором он с радостью узнает «его, совсем прежнего», несмотря на их слишком долгую разлуку. Деррида, в свою очередь, обращается к своему другу с пространным письмом, в котором предается ностальгии по годам, когда они были столь близки. В этом насыщенном и полном повторов сочинении можно угадать стиль его будущих работ, таких как Circonfession и «Каждый раз единственный, конец света». К примеру:
Часто мне доводится чувствовать себя разбитым словно бы какой-то невиданной лихорадкой, когда я отдаюсь, связанный по рукам и ногам, во власть «Памяти». Это ужасная вещь, которая настолько больше и сильнее нас, что она играет с нашей маленькой жизнью, протекающей в сей момент. Никогда я не чувствую, что существую, если только не вспоминаю, и никогда я не чувствую себя в той же мере умирающим. И тебя я люблю в каком-то отношении как молочного брата, вскормленного этой памятью, той же самой смертью. Ведь мы умираем вместе для всего, что мы любили вместе, или же вместе умираем теперь для того, что будет лишь завтрашним днем, не так ли?
Я не хочу перечислять то, что помню, чтобы ты не подумал, будто я забыл остальное, а я ничего не забываю. Но есть все же картины, которые берут меня за сердце, как припев, рождающий другие образы: вечер после [ресторана] «Лисимах», свет и школьная форма, грязный пол в музыкальной «турне», прогулка по бульвару Сен-Мишель с «Ван Гогом» в руке, которого я тогда даже не открыл и который теперь пересек не только Средиземное море, но и океан, метро «Европа», я жду тебя перед лицеем Шапталь, внизу, в темноте, прежде чем пойти на «Диалог кармелиток», черные лестницы лицея, лестницы на улице Лагранж, короткие надписи на дверях, все эти разочарования, прогулка под аркадами улицы Риволи, возле площади Согласия, день, когда я возвращался в Алжир, неуверенность на перекрестках, and so on and so forth, и английские поэты… все это как мельчайшие знаки жизни, которая торопит их, жизнь целиком, в полном присутствии, все это как сеть в море…
Когда я вспоминаю все это, мне плохо, уже потому, что вспоминаю, а потом еще и думая, как мы разделены и как страшились этого[195].
Жаки хотел бы, чтобы, освободившись наконец от воинской повинности, они могли бы преподавать вместе в одном городе, надеясь, что так можно будет вернуться к дружбе, доходившей до полного отождествления, когда им было 20 лет. Пока же он сочувствует бедам своего друга:
Итак, ты отправишься в Алжир, вот каков будет ответ – иронический и трагический – на этот наш совместный проект. Я же, хотя и дрожал от мысли, что тебя надо будет пригласить в свою семью, где нам было бы так неудобно, теперь, если ты будешь в столице Алжира или в пригородах или просто будешь проезжать, предлагаю тебе остановиться там, как у себя дома, занять мою комнату и столоваться, отдавать свое белье в стирку и т. д. Не стесняйся. Ты знаешь, они на самом деле очень милые, как бы мне там порой ни бывало плохо… Я должен написать Бурдье, он откомандирован на службу в генштаб в Алжире. Он говорит, что у него есть некоторые возможности, и я ему о тебе напишу.
В тот же месяц Деррида восстанавливает контакт с Альтюссером, сначала извиняясь за то, что долго не давал о себе знать. Он не знает, что рассказывать о своих впечатлениях от поездки, поскольку познакомился он только с Новой Англией. Из-за нехватки денег ему на этот раз не представилась возможность проехать по всей Америке от Восточного до Западного побережья, как советовал Альтюссер. Но он посылает своему старому «кайману» весьма суровое описание преподавания философии в Гарварде. «В целом бедное, элементарное. В сравнении с этими огромными роскошными фасадами, за которыми все сверкает усердием и молодостью, а также неопытностью и наивностью Сорбонна представляется старым домом, изъеденным червями, в котором проносятся ураганы духа». Пощады, с его точки зрения, заслуживает только курс современной логики, на котором он узнал «кучу всего о Фреге, раннем Гуссерле и т. д.». Но, по сути, Жаки, похоже, недоволен именно самим собой: