Российские газеты писали, что демонстрации в Хельсинки — дело рук шведов, и посол Швеции в Петербурге Гильденстолпе счел необходимым уточнить в разговоре с министром иностранных дел России Ламздорфом, что, ежели и шведов, то финляндских, а Стокгольмское правительство ни малейшего отношения к событиям не имело. Посол испытал чувство облегчения, увидав, что министр относится к произошедшему в Великом Княжестве «весьма равнодушно».
Русские источники подтверждают, что фон Плеве относился серьезно к идее ограничения Февральского манифеста для умиротворения настроений в Финляндии. 4 (17) апреля он показал прибывшему в Петербург Бобрикову свою записку, поданную им раньше императору, которая не могла обрадовать генерал-губернатора. Министр статс-секретарь считал, что сосредоточенное в основном в городах Финляндии движение сопротивления начинает довольно быстро распространяться и на деревню. И, в связи с призывом, это будет усиливаться. Правительству следовало серьезно озаботиться сохранением авторитета, поэтому не могло быть и речи об отмене уже начавшегося проведения призыва. Также следовало позаботиться об управлении краем, в первую очередь призвав к порядку губернаторов и суды. Особенно это касалось шведоманской партии и ее сторонников. Но, с другой стороны, не следовало почем зря подливать масла в огонь агитаторов, утверждавших, будто правительство стремится полностью покончить с особым положением Финляндии.
По мнению фон Плеве, линией правительства России должно было стать ясное разграничение законодательства, касающегося общегосударственных и местных дел. Об этом надо было бы сделать представление следующей сессии сейма в 1904 году одновременно с представлением, касающимся пересмотра сеймового устава. Важным было бы также еще в 1902 году осуществить указ о равноправии финского и шведского языков. При этом в укреплении положения русского языка следовало держаться в пределах, обозначенных в 1900 году манифестом о языке. Не следовало касаться основных черт управления Великим Княжеством, и эту позицию следовало довести до всеобщего сведения.
«Финляндией должно управлять не личной и бесконтрольной властью генерал-губернатора, как это теперь происходит, по крайней мере по убеждению местного населения, а по-прежнему — общими и единодушными действиями всех высших чиновников окраины...» Помня про обвинения Даниельсоном Бобрикова в «склочности», фон Плеве деликатно выражал надежду, чтобы в будущем воздерживались от возбуждения новых дополнительных административных или законодательных вопросов, наряду с теми, которые уже возбуждены. Особенно это касалось чувствительного для финнов вопроса об образовании.
Каким-то образом следовало попытаться сблизить с правительством и шведоманскую партию. Привлечение ее опять в сенат было бы, очевидно, преждевременным, но, возможно, неплохо было бы подумать о пробуждении вновь к жизни «в новом составе, соответствующем новым обстоятельствам» упраздненного в 1891 году совещательного комитета по делам Финляндии при министре статс-секретаре. Для сближения финляндского управления с имперским в комитете должны быть представители имперских ведомств. Как увидим далее, фон Плеве уже с осени 1901 года вынашивал мысль о новом комитете по делам Финляндии.
Разделить позицию фон Плеве Бобриков, разумеется, не мог. В своей ответной записке он спрашивал: если уж речь идет о том, чтобы призвать шведоманов к порядку, можно ли одновременно приглашать их в члены вновь собираемого комитета? Если уж решили исходить из того, что правительство должно озаботиться поддержанием своего авторитета, разве можно при этом одновременно сворачивать на путь колебаний и уступок? До сих пор с высоты престола объявлялось, что принципы Февральского манифеста неколебимо остаются в силе. «Передача на сейм вопроса об установлении границ между предметами общеимперского и местного значения означала бы крутой поворот в принятой системе управления Финляндией. Если допустить вмешательство земских чинов в столь важное дело, то надо иметь, по крайней мере, полную уверенность в том, что это принесет большие и благие результаты и прежде всего умиротворит край. Но таких гарантий нет. Разве можно быть уверенным, имея перед собой историю прежних сеймов, что «вторая государственная власть», как финны называют сейм, непременно примет предложение Монарха? Имеется, напротив, основание теперь же утверждать, что некоторые вопросы (например: о войске, финской монете, таможне и др.) земские чины Финляндии не желают отнести к области общегосударственных. В таком случае Верховной Власти придется самой вписать их, и у финляндцев явится новый предлог недовольства, так как не будут исполнены их желания, не будут соблюдены их воображаемые основные законы, которые, по их понятиям, требуют, чтобы Монарх принял решения сейма и при том в той именно редакции, которую установят земские чины».