В Финляндии в связи с назначением Шипова лелеяли определенные надежды, ожидая, что «придворный» повлияет на Бобрикова в духе почетного шефа кавалергардии — вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Поначалу Шипов произвел в Хельсинки впечатление «приятного и приличного гвардейского офицера». Но к огорчению финляндцев, Шипов слабо интересовался политикой, не говоря уже о том, чтобы выказать готовность прямо возражать своему шефу. Проиграв ранее, до приезда в Финляндию, за карточным столом весьма заметное состояние, бывший кавалергард не считал целесообразным рисковать должностью, достаточно прибыльной даже при том жаловании, что он получал на руки. Не проявив особого служебного усердия, Шипов довольно скоро стал выступать в роли лояльного и послушного исполнителя приказов Бобрикова. Посредника между генерал-губернатором и финляндцами из него не получилось.
Наряду с императором и генерал-губернатором, третьей влиятельной персоной в делах Финляндии традиционно являлся министр статс-секретарь. После того, как с этого поста весной 1898 года ушел в отставку Вольдемар Карл фон Ден, должность временно исполнял его заместитель, генерал-лейтенант Виктор Прокопе. Несмотря на искренние усилия, Прокопе, сделавший в армии карьеру и чуждавшийся политики, был не в состоянии владеть ситуацией. Прямолинейная солдатская верность и послушность императору в соединении с патриотизмом финляндского чиновника привели в 1898-99 годах, когда положение обострилось, к столкновению с чувством долга, что сломило его как физически, так и психически. Весенние месяцы 1899 года страдающий болезнью сердца, нервным расстройством и бессонницей генерал держался лишь с помощью брома и валерианы, прописанных приятелем-врачом. Важных для успеха в столице империи прочных личных связей в верхах у Прокопе не было — недостаток, которым страдал уже его предшественник, хотя и в меньшей мере. Сотрудничество между министром статс-секретарем и сенатом Финляндии, существовавшее при фон Дене, ослабло при Прокопе, правда, из-за личной неприязни Прокопе и Тудера. К тому же Прокопе был по образу мыслей шведом и не имел способностей фон Дена к установлению доверительных связей с сенатом и лидером фенноманов Ю. С. Юрьё-Коскиненом. Замкнутость Прокопе в отношениях с руководством державы наложила печать на его положение в Петербурге и в значительной мере мешала его отношениям и на родине.
Не надеясь и сам на свои возможности политического влияния, Прокопе в трудном положении занял пассивную позицию. Он довольствовался, особенно в конце своей деятельности, передачей в Хельсинки волеизъявлений монарха, которым манипулировали Куропаткин и Бобриков, а также зачитывал вслух во время официальных докладов императору соответствующие документы и в случае необходимости обширные представления сената с обоснованиями, избегая при этом делать свои замечания и комментарии. Такой образ действий надоедал вежливому, но одновременно и чувствительному монарху и часто раздражал, подвергая испытанию пределы монаршей выдержки. Николай ценил складно говоривших докладчиков, которые умели ясно и коротко — предпочтительнее в форме беседы — выявлять суть трудных и сложных проблем.
Затруднительность ситуации была замечена и подчиненными временно исправляющего должность министра статс-секретаря. Начальник канцелярии, граф Армфельт с тревогой писал в Хельсинки сенатору Лангеншельду: «Не понимаю Прокопе... он не хочет вмешиваться и высказывать свою точку зрения, он довольствуется формальной отсылкой ответов, составлением докладных записок, которые однако же не содержат никакого личного мнения, субъективной позиции или твердого высказывания. Он делает не больше того, на что была бы способна канцелярская машина (если бы такую могли изобрести). Он производит впечатление совершенно пассивного и покоряется не только императору, испытывая страх перед ним, но и исходящему от какого угодно российского министра мнению». Хотя на высказывание Армфельта могло повлиять желание подчеркнуть «твердость» своего целеустремленного патриотизма, можно все-таки заметить падение престижа Прокопе в глазах не только императора, но других российских высших сановников. Бобриков предупреждал Куропаткина уже в конце февраля — начале марта 1899 года по поводу замечаний, касавшихся бедняги-генерала, что в Хельсинки «распространилось сведение как бы от Вас идущее, что Прокопе дурак. Хотя это и правда, но лучше было бы о том не говорить. Не проронили ли Вы лишнего слова в беседе с Гончаровым, продолжающим сношения с Финляндией?»