(11)
мелкими промахами определяется характер предпринятого исследования.
Ранняя и незавершенная работа Ходасевича уже отчетливо обнаруживает его умение видеть сквозь источник и интерпретацию человека и событие. Резко и точно он выделил суть проблемы: обусловленность "антипавловской" направленности русской общественной мысли ее опорой на показания лиц, прямо или косвенно замешанных в заговоре, приведшем к устранению императора. Легенда об убитом, выросшая из самооправданий убийц,- вот традиция, которую оспаривает Ходасевич, за что историки и должны были, по его выражению, "съесть его живьем". Ходасевич верно (только теперь, после работ последних лет и, особенно, "Грани веков" Н. Я. Эйдельмана, мы можем оценить, насколько верно) почувствовал сословный дух "мартовской революции", вызванной целым рядом антидворянских мер Павла. При этом, что особенно важно для биографа, выстраивающего жизненный путь своего героя в единый сюжет, Ходасевич выявил связь между государственной философией Павла-императора, в своеобразной последовательности и внутренней противоречивости которой он, как показывает план книги, тоже отдавал себе ясный отчет, и драматическим положением Павла - наследника престола. Разумеется, Ходасевич не избежал идеализации "романтического императора", но полемические цели его труда легко объясняют этот недостаток объективности. Развитие исторической науки за три четверти века, отделяющие создание наброска о Павле от его публикации, показывает, насколько в некоторых отношениях проницательней многих своих коллег-профессионалов был поэт1.
Как бы то ни было, прервав работу над "Павлом I", Ходасевич уже больше не возвращается к чисто историческим изысканиям. Между тем история литературы привлекала его все больше. Особенно напряженный характер приняли филологические труды Ходасевича в первые послереволюционные годы. 3 октября 1920 года, готовясь к переезду из Москвы в Петроград, Ходасевич пишет П. Е. Щеголеву, что давно мечтал о максимально академической и трудоемкой
---------------------------------
1 Подготовительные материалы Ходасевича (ЦГАЛИ, ф. 537, оп. 1, ед. хр. 30) и ход изложения в первых главах свидетельствуют, что активней всего использовалась им книга Д. Ф. Кобеко "Цесаревич Павел Петрович" (Спб. 1887). Отсутствие фамилии Кобеко в перечне ученых, причастных к утверждению тенденциозной легенды о Павле, ясно указывает на то, что Ходасевич заслуженно выделял его труд из общего ряда.
(12)
историко-литературной работе 1. 23 ноября того же года, уже в Петрограде, он приводит список исследований, которые им "вполне или отчасти подготовлены, но не могли быть напечатаны по условиям переживаемого момента":
"1. Бар<он> А. А. Дельвиг. Биография с подробной канвой и примечания к стихам и письмам.
2. О некоторых автореминисценциях Пушкина. Статья.
3. О "Каменном госте". Статья.
4. Фрагменты о Лермонтове. Статья.
5. О датировке пушкинского письма к Н. В. Путяте (В связи с неопубликованным автографом "Наперсника".). Заметка.
6. Популярная биография Пушкина. (Разм. от 4-5 листов) " 2.
Трудно сказать, какие пункты этого перечня представляли действительно осуществленные работы, а какие - своего рода заявки. Статья о пушкинских автореминисценциях, безусловно, составила основу "Поэтического хозяйства Пушкина". Над биографией Дельвига Ходасевич работал в 1918 году, как свидетельствует его письмо от 8 октября к его тогдашней жене Анне Ивановне (ЦГАЛИ, ф. 537, оп. 1, ед. хр. 48, л. 9) 3 В 1921 году для первого и последнего номера "Литературной газеты", тираж которого был конфискован по распоряжению Г. Зиновьева, он написал статью о "Литературной газете" Дельвига-Пушкина. Однако все эти работы утрачены и их единственным следом остается поздняя и не слишком удачная заметка к столетию смерти поэта в "Возрождении" (1937, 27 января). Что же касается популярной биографии Пушкина, то, очевидно, она существовала только в проекте. 6 октября 1921 года Ходасевич сообщал Анне Ивановне, что "Гершензон от Сабашникова" (ед. хр. 48, л. 46) заказал ему такую книгу, но очень скоро он начал готовиться к отъезду за границу и едва ли успел приступить к этой работе. 26 января он еще собирался "сдать рукопись к 1 июля", но уже 18 мая просил жену быть "осторожной с деньгами", которые он "тащит с Сабашникова, хотя знает, что никакого Пушкина не видать ему" (ед. хр. 48, л. 7 об., 21). Еще в одной автобиблиографии
-------------------------
1 Фрагмент из этого письма приведен в английском переводе: Beathea D. Vladislav Khodasevich. His Life and Art. New Jersey, Princeton 1983. P. 128.
2 Вопр. лит. 1987. № 9. С. 228-229.
3 В дальнейшем ссылки на фонд Ходасевича (ЦГАЛИ, ф. 537, оп. 1) даются без указаний архива, номеров фонда и описи.
(13)
(ед. хр. 34, л. 1) Ходасевич указывает, что им были подготовлены к печати "Полное собрание стихотворений" Веневитинова и "Избранные стихотворения" Ростопчиной, но судьба этих изданий также неизвестна. В целом характер историко-литературных интересов Ходасевича вырисовывается из этих списков с полной определенностью - все они так или иначе сгруппированы вокруг Пушкина.
Сказать, что личность и творчество Пушкина занимали в душе Ходасевича особое место, значило бы сформулировать самоочевидную банальность, априорно вытекающую из того обстоятельства, что Ходасевич был русским поэтом. Однако его отношение к Пушкину имело свой специфический оттенок - в пушкинских строках он искал не только образцы художественного совершенства, не только точку отсчета для собственного нравственного и профессионального самоопределения, но и духовную отчизну.
Сын поляка и крещеной еврейки, католик по религиозному воспитанию, Ходасевич обретал чувство родины через российскую словесность, идеальным воплощением которой был, естественно, Пушкин. И даже столь много значивший в личной мифологии Ходасевича образ его кормилицы, тульской крестьянки Елены Кузиной ("Не матерью, но тульскою крестьянкой"), напитавшей его молоком и песнями отечества, явно строился в его сознании по аналогии с Ариной Родионовной.
"Я родился в Москве. Я дыма
Над польской кровлей не видал,
И ладанки с землей родимой
Мне мой отец не завещал.
России - пасынок, а Польше
Не знаю сам, кто Польше я.
Но: восемь томиков, не больше,
И в них вся родина моя (...)
А я с собой свою Россию
В дорожном уношу мешке",
писал Ходасевич в первый год эмиграции. Восемь томов ефремовского Пушкина составляли едва ли не единственную ценность его нищего скарба.
Понятно, что потрясения революции, принявшие в сознании Ходасевича своего рода эсхатологическую окраску, должны были побудить его к еще более активному поиску корней в золотом веке русской литературы. Выступая в 1921 году вместе с Блоком, читавшим свою знаменитую
(14)
"пушкинскую речь", на посвященных Пушкину вечерах в Петрограде, Ходасевич призвал людей уходящей культуры "аукаться <...>, перекликаться" именем Пушкина "в надвигающемся мраке". Все, что имело отношение к Пушкину, обретало в этих условиях особую ценность. Но по внутреннему чутью, по поэтическому слуху Ходасевича ближе всего, ближе современников и потомков, друзей и родных, к Пушкину стоял Державин.
Державин интересовал Ходасевича на протяжении всей жизни. В анкете 1915 года Ходасевич "из писателей, оказавших на него наибольшее влияние" назвал, "прежде всего, Пушкина и Державина" (ед. хр. 169, л. 1). А в 1939 году в некрологе Ходасевичу Н. Берберова писала: "Он сам вел свою генеалогию от прозаизмов Державина, от некоторых наиболее "жестких" стихов Тютчева, через "очень страшные" стихи Случевского о старухе и балалайке и "стариковскую интонацию" Анненского" 1. В этом литературном генеалогическом древе, вычерченном со слов Ходасевича близким к нему человеком, Пушкина нет (это как бы само собой разумелось2), но место Державина как основателя рода неизменно и несомненно.