Однако Василий Травников - это не только проекция в историю самого Ходасевича. Как установил Д. Б. Волчек 1, по крайней мере, одно из травниковских стихотворений
-------------------------------------
1 Сообщено в письме автору в июле 1987 г.
(33)
"О сердце, колос пыльный")(скобка одна, так в книге) принадлежало другу юности Ходасевича, поэту Самуилу Викторовичу Киссину, известному в литературных кругах под именем Муни. Свой прочувствованный очерк о нем, вошедший в состав "Некрополя", Ходасевич построил на анализе того чувства эфемерности, призрачности собственного существования, которое неизменно владело Муни. "Меня, в сущности, нет",- нередко повторял он, а "эпиграфом к себе самому" хотел поставить строки: "Другие дым, я тень от дыма,/Я всем завидую, кто дым". Память о друге, тенью от дыма прошедшем по жизни и литературе, Ходасевич и воплотил в повествовании о поэте, чье существование оказалось столь же внешне бесследным.
По-видимому, сам замысел введения в историю словесности вымышленного писателя был также подсказан Ходасевичу биографией Муни. "В начале 1908 года,- рассказывается в "Некрополе",- Муни вздумал довоплотиться в особого человека Александра Александровича Беклемишева <...> Месяца три Муни не был похож на себя, иначе ходил, говорил, одевался, изменил голос и самые мысли <...> Чтобы уплотнить реальность своего существования, Беклемишев писал стихи и рассказы; под строгой тайной посылал их в журналы". Желая прекратить эту утомительную для них обоих мистификацию, Ходасевич "написал и напечатал в одной газете <...>за подписью Елизавета Макшеева" стихи, которые "посвящались Александру Беклемишеву и содержали довольно прозрачное и насмешливое разоблачение беклемишевской тайны" 1 .
Замечательно, что фамилии вымышленных поэтов были заимствованы из списка актеров, участвовавших в 1786 году в Тамбове в представлении "Аллегорического пролога на открытие театра и народного училища" Державина. (В воспоминаниях Ходасевич раскрыл источник собственного псевдонима, но умолчал об аналогичном происхождении псевдонима Муни. Исторического Беклемишева, правда, звали Яков Иванович.) Друзья творили своих мифических существ в смысловом поле державинской биографии. Для "Жизни Василия Травникова" это обстоятельство не лишено символического значения, вполне в духе отношений Ходасевича и Муни.
"Не Карамзин, не Жуковский, не Батюшков, а именно Травников начал сознательную борьбу с условностями
-------------------------------------
1Ходасевич В. Ф. Некрополь. С. 111.
(34)
книжного жеманства, которое было одним из наследий русского XVIII столетия",- пишет Ходасевич. Державин здесь не упомянут, но, если вспомнить, что именно он был для Ходасевича великим разрушителем условно-поэтической фразеологии, "родоначальником русского реализма", первым поэтом, "дерзнувшим видеть мир по-своему и изображать его таким, каким видел" (Возрождение. 1937, 29 октября), то смысл этой фигуры умолчания станет ясен. Василий Травников был в сознании автора как бы младшим Державиным, вернее, своего рода вариантом Державина, лишенным, впрочем, тех государственных и религиозных основ, на которых вырос его исторический прообраз.
И последнее. Как известно, высшим развитием державинских традиций был для Ходасевича Пушкин. В "Жизни Василия Травникова" пушкинская линия еле-еле намечена на самой периферии повествования. Первый раз эта тема вводится упоминанием о встреченных Травниковым родственниках "болтливого стихотворца" Василия Пушкина, "брате и жене брата, злой и красивой",родителях уже появившегося на свет, как нетрудно убедиться сопоставившему даты читателю, Александра. Затем Ходасевич сообщает нам, что в 1814 году, в июльской книжке "Вестника Европы", где, несмотря на все уговоры, отказывался печататься Травников, его воспитатель В. Измайлов "впервые напечатал стихи юного лицеиста Александра Пушкина". И, наконец, последним свидетельством земного существования Травникова оказывается его язвительная надпись на экземпляре "Руслана и Людмилы". Заметим, что травниковский скепсис, по сути дела, оказывается ироническим отражением восторга Державина на лицейском экзамене, также венчающего жизненный путь старого поэта. С восходом нового светила поэты прежнего века, выполнив свое предназначение, уходят со сцены.
Таким образом, если в плане автобиографическом в центре повести оказываются ни разу не названные в ней Ходасевич и Муни, то в плане историко-литературном ее столь же тщательно замаскированными героями становятся Державин и Пушкин - два заветных имени биографической музы автора.
* * *
Во мне конец, во мне начало,
Мной совершенное так мало!
И все ж я прочное звено.
Мне это счастие дано,
(35)
писал Ходасевич. Сознание собственной прочности давалось ему ощущением опоры на русскую поэтическую традицию, хотя порой ему казалось, что в этой цепи он призван сыграть рель последнего звена. Но чем тяжелее давило на него ощущение конца, тем более настоятельной становилась в нем потребность вглядеться туда, где он видел начало,- в Державина. В Державине он постигал и себя и ту полуторавековую историю отечественной поэзии, которая и разделяла и связывала их.
"Друг друга отражают зеркала,/Взаимно умножая отраженья",- сказал современник и знакомый Ходасевича Георгий Иванов. "Взаимно умноженные" отражения двух больших поэтов и предлагает нам эта книга.
Андрей Зорин
ДЕРЖАВИН 38
(ПАВЕЛ I) 290
(ПЛАН КНИГИ О ПАВЛЕ I) 309
ДЕРЖАВИН
(К столетию со дня смерти) 312
ЖИЗНЬ ВАСИЛИЯ ТРАВНИКОВА 321
После колоссальной исследовательской работы, совершенной Я. К. Гротом, в течение пятидесяти лет новых известий о жизни Державина почти не являлось. Точно так же и автор предлагаемого сочинения не ставил себе неисполнимой задачи сообщить какие-либо новые, неопубликованные данные. Нашей целью было лишь по-новому рассказать о Державине и попытаться приблизить к сознанию современного читателя образ великого русского поэта,образ отчасти забытый, отчасти затемненный широко распространенными, но неверными представлениями.
Биограф - не романист. Ему дано изъяснять и освещать, но отнюдь не выдумывать. Изображая жизнь Державина и его творчество (поскольку оно связано с жизнью), мы во всем, что касается событий и обстановки, остаемся в точности верны сведениям, почерпнутым и у Грота, и из многих иных источников. Мы, однако, не делаем сносок, так как иначе пришлось бы их делать едва ли не к каждой строке. Что касается дословных цитат, то мы приводим их только из воспоминаний самого Державина, из его переписки и из показаний его современников. Такие цитаты заключены в кавычки. Диалог, порою вводимый в повествование, всегда воспроизводит слова, произнесенные в действительности, и в том самом виде, как они были записаны Державиным или его современниками.
I
В XV веке, при великом князе Василии Васильевиче Темном, татарин мурза Багрим приехал из Большой Орды на Москву служить. Великий князь крестил его в православную веру, а впоследствии за честную службу пожаловал землями. От Багрима, по записи Бархатной книги российского дворянства, произошли Нарбековы, Акинфовы, Кеглевы (или Теглевы). Один из Нарбековых получил прозвище Держава. Начал он свою службу в Казани. От него произошел род Державиных. Были у них недурные поместья, от Казани верстах в 35-40, меж Волгой и Камою, на берегах речки Мёши.
Земли, однако же, дробились между наследниками, распродавались, закладывались и уже Роману Николаевичу Державину, который родился в 1706 году, досталось всего лишь несколько разрозненных клочков, на которых крестьяне числились не сотнями, не десятками, а единицами.
Еще в 1722 году, при Петре Великом, Роман Николаевич вступил в армию и служил попеременно в разных гарнизонных полках. Подобно достаткам и чины его были невелики, хотя от начальства он пользовался доверием, от сослуживцев - любовью. Но был человек неискательный, скромный, отчасти, может быть, неудачник. Тридцати шести лет он женился на дальней своей родственнице, бездетной вдове Фекле Андреевне Гориной, урожденной Козловой. Брак не прибавил ему достатка: Фекла Андреевна была почти так же бедна, как он сам, и ее деревеньки в таких же лежали клочьях. Впрочем, и из-за этих убогих поместий Державиным приходилось вести непрестанные тяжбы с соседями. Времена же были бессудные. Дело иной раз доходило до драки. Так, некий помещик Чемадуров однажды зазвал Романа Николаевича в гости, напоил крепким медом, а потом, не пощадив чина-звания, избил с помощью своих родственников и слуг. Роман Николаевич несколько месяцев прохворал, а после того Державины с Чемадуровыми враждовали из рода в род без малого полтораста лет: только