Бешеный минометный огонь обрушивается на траншею. Дым, огонь, треск, слов не слышно, хоть в самое ухо кричи, не слышно. Все сидят на дне и смотрят вверх. А там по самому брустверу пляшет огонь, тает бруствер, становится зубчатым, как пила, растворяется.
Кузнецов, тронув Железнякова за плечо, показывает на себя и на борт траншей, обращенный в сторону Людкова, а ему в противоположную сторону. Оба вскакивают одновременно.
У Железнякова кружится голова, огонь плещет ему в лицо, бросает в глаза ледяную крошку, ничего не видно сквозь него и клокочущий дым. Но нужно привыкнуть, привыкнуть мгновенно, пока не снесло тебе голову, и увидеть, обязательно увидеть сквозь вою круговерть, где враг, не идет ли уже в атаку.
Сбросив перчатки, сжав пальцы в трубки, заслонив ими глаза как биноклем, обводит Железняков весь фронт слева направо и медленно, очень, как ему кажется, медленно справа налево.
Гитлеровцы лежат, где были, не движутся. Хорошо это или плохо — неизвестно, но он установил это точно.
На дне траншеи Мухин ватным тампоном вытирает ему кровь с лица. Ран нет, пустяки, посекло щеки и лоб ледяной пылью, а может, и железной окалиной, и малыми осколками.
Они с Кузнецовым показывают на пальцах и друг другу и Мухину обстановку, а мины по-прежнему грохочут и пляшут над ними. Атаки нет. Так проходит пять минут, десять. Им кажется, что уже целый час бушует огонь, закапывая и разрывая их окоп.
Подымается наблюдать Мухин. Через некоторое время опять Железняков. Кузнецову подняться для наблюдения больше не дают, не хотят остаться без главного командира обороны. Но когда обрывается минометный огонь и крик атакующих немцев сливается в общий рев, первым опять стреляет пулемет Кузнецова. Капитан опять перебрасывает «дегтярь» с одного борта траншеи на другой, бьет, бьет, и гитлеровцы стихают. Поставив пулемет Мухину на спину, Кузнецов разгоняет группу противника, идущую со стороны Проходов, и атака на этом кончается. Защитники траншеи опять все сидят на дне. И только неуязвимый капитан так и стоит, стреляя из пулемета по шоссе, сбивая с него разбегающуюся немецкую роту.
Мухин, обняв Железнякова, что-то говорит, а тот еле слышит, оглох, наверно, наполовину. Может быть, поэтому крик атакующих врагов казался ему каким-то тихим плачем. Но вскоре слух возвращается. Воевать еще можно.
Майор Страхов, в очередной раз доложив штабу армии, что по наблюдению из Проходов движение по Варшавскому шоссе у немцев не восстановлено, выслушав все, что ему оттуда говорят о необходимости наблюдать не только из Проходов, внимательно оглядывает округу. Он собрал сюда все, что было можно. Прочно держит Проходы, врезавшиеся в немецкую оборону между Медвенкой и Алферьевской. Противник уже несколько раз пытался перерезать узкий коридор, соединяющий Проходы с главной линией обороны в районе деревни Красная Горка. Но все атаки отбиты. Плотный минометный огонь и огонь пулеметов за холмами, открывающими шоссе, показывает, что там еще сражается десант, но что там может уцелеть, кто там может уцелеть, совершенно неясно. И еще больше неясно, как они, эти уцелевшие вопреки всем расчетам люди, могут препятствовать восстановлению переброски немецких войск.
Страхов поднимает глаза и видит лейтенанта Мареева.
— Вы мне и нужны, лейтенант, — спокойно говорит майор. — Вы, только вы. Вам почему-то все время везет.
Он показывает по карте дорогу туда, за холмы, где еще бушует огонь. Эта тоненькая ниточка меж холмов по докладам да и по собственным его наблюдениям не занята немцами, она им ни к чему, а по ней, похоже, можно пробраться к десантникам.
— Или, в крайнем случае, — майор в упор смотрит в сияющие глаза лейтенанта, — если выхода не будет, то хоть по телефону успеть сообщить, что можно будет разглядеть за холмами.
Наверно, командир дивизии немало был бы удивлен, если бы узнал, что линия, обозначенная им на карте, почти совпадала с теми кроками, что чертил на снегу лейтенант Мухин, показывая капитану Кузнецову, где можно прорваться мимо немцев или сквозь неплотную их оборону.
— Возвращайтесь живым! — пожал майор руку Марееву. — Но знайте, важнее жизни каждого из нас то, что мы сможем доложить штабу армии.
Риск, риск, риск. Майор рискует Мареевым. Мареев должен рисковать жизнью. Ну, а с кем разделит, на кого возложит риск лейтенант Мареев?
На Баранкина. На сержанта, которого за эти дни он столько раз посылал в огонь, на смерть, на верную гибель, что у него язык не поворачивается, чтобы опять назвать его фамилию. Но когда командир сам идет на смерть, то не стыдно ему взять с собою любого, даже того, кто сегодня уже встречался с нею, кого она задевала косой, да не срубила.