Не дожидаясь ответа, Самойл кинул деньги с ключами и вышел из камеры.
«Спасибо за щедрость, караим», – донеслось по гулкому коридору. – «Только как-бы не зря вышло…»
6.
Прошла ровно неделя. В кабинете Самойла Ильича сидел в креслах напротив хозяина толстоватый мужчина с голубыми глазами и ногтем короткопалой руки безжалостно расчерчивал на карте территорию. К тяжёлым балкам потолка поднимался густой табачный дым:
«Эти солнечные земли пойдут под виноградники», – постукивал он по местности, отделённой от побережья, а здесь», – он окаймил внушительный раздел – «места пригодны для пасек и прочих сельхозугодий. Идём далее…» – И он решил передвинуть карту Крыма. В этот момент в стекло звонко прилетел камушек, вроде бы случайно.
«А здесь…», – звук повторился и Самойл Ильич встал и подошёл к окну.
В саду он увидел мальчишескую фигурку Керы, которая показала ему рукой в сторону Холодной горы, настойчиво повторила жест и скрылась.
Решив деловые вопросы, Самойл Ильич простился с посетителем, не думая, рассовал все наличные деньги по карманам, прихватил несколько накануне приготовленных бумаг и, взвесив на руке, сунул в задний карман револьвер. Хотел было уйти, но помедлив, достал лист чистой бумаги и написал там несколько строк. Когда письмо высохло, он сунул его в нижний ящик комода и закрыл на ключ. Спустившись, сказал Шилову, что до завтра его не будет.
Каким-то, только ему ведомым чувством, он знал, что Кера ждёт его на кладбище у могилы Гиндзбурга. Так оно и вышло. Кера сидела возле свежей могилы на траве, слегка раскачиваясь, словно объятая горем.
«Здравствуй, караим», – она опять не называла его по имени.
Самойл молчал, она тоже. В кронах деревьев порывался шуметь ветер.
«Вот что. Встань, Кера».
Она послушно поднялась.
«А теперь слушай. Любыми путями добирайся до Херсонеса, здесь я тебе не помощник. Недалеко от порта найдёшь мебельную лавку Хисара, всё о себе расскажешь. Он даст тебе мальчишку, который посадит тебя на нужный корабль, идущий в Стамбул. В Бейоглу у меня куплена пару лет назад у одного разорившегося шаха пустующая ялы, приедешь туда, и будешь ждать меня там месяц». – Он кинул на траву пачки денег и протянул деловые листки для предъявления. Она несколько холодно взяла бумаги.
«Ой, караим любимый, что же я там целый месяц делать буду? А если не доеду?»
«Ты свою судьбу знаешь лучше моего», – ответил Самойл, – «решай, три раза повторять не стану, а судьбу можно испытывать до разумного предела».
«Кому как, караим», – усмехнулась цыганка и подняла деньги.
Она ступила к нему и долгим поцелуем поблагодарила его в холодную щёку.
«Не прошу простить меня, караим, на таких вершинах нет ни прощения, ни непрощения. Я увижу, обязательно увижу тебя через месяц, если это будет в моих силах».
«Я далёк от романтики. У меня в Турции через месяц будут свои деловые интересы», – ответил на прощание Самойл и собрался уходить.
Совсем рядом, словно проснувшийся на этом кладбище, поднялся, колыхнув траву, с мосинкой наперевес Иосиф.
«Как всё ладно случилось, я даже и сам не ожидал», – просто сказал он, догоняя патрон в патронник.
Самойл Ильич потянулся за револьвером в задний карман, но на пару мгновений запутался, и успел услышать только выстрел и женский визг. Ноги его подкосились, и он некрасиво упал на суглинок. Как-то пьяно и мстительно Иосиф утёр лицо и склонился над ним.
«Готов караим», – удостоверился он и жадно уставился на Керу.
Та вскрикнула опять:
«Ты обещал его не убивать!», – цепляясь за осоку и шатаясь, она хотела отстраниться. Затем взметнулась, бросилась, достав из-за пояса какую-то острую сику, на Иосифа с непонятными, от детства только ей известными словами. Они катались по земле, похожие на страстных влюблённых, но он уже чувствовал на себе пару нанесённых ей порезов, глубоко и жарко куда-то вонзился крепко ухваченный ею нож и в третий раз, и теперь трепетал в ране. Иосиф шарил руками в поисках чего-то тяжёлого, пока не нащупал выроненный Самойлом пистолет, и не приставил его в бок Кере. Револьвер выстрелил сам и выпал из руки.
В наступившем одиночестве Иосиф поднимался с колен, отряхивая с одежды несмываемую грязь.
«Застрелиться, что ли?», – задал он таявшему уже своему сознанию простой вопрос.
Фигут
Табак
Степашин занимался коллекционированием икон и неплохо разбирался в них. С первого взгляда он мог легко опознать, какой именно святой или страстотерпец изображён на той или иной иконе. В квартире у него одна комната была отдана под собранную коллекцию. Он приглашал в эту комнату гостей, и они, сидя в кожаных креслах, пили скотч и слушали занимательные рассказы Степашина о библейских событиях. Между друзьями он позволял себе довольно игриво трактовать священные писания. (Все мы грешны в этом неблагопристойном деле.)