Я откупорил ногтями горлышко, и дикий смрад ударил меня по ноздрям так, что защипало глаза. Не медля, я отважно сделал большой глоток, зажмурился от крайней гадливости, и выпитая дрянь частью прыснула из носа и губ, а другой частью огненным камнем ринулась в сжавшееся чрево. Небо сделалось с овчинку. Опрокинув наземь бутылку, я на четвереньках пополз сквозь высокую траву, ловя ртом воздух; задыхаясь, повалился на спину и, открыв свою подарочную коробочку, разом опрокинул в себя горсть приятных леденцов. Мир постепенно возвращался на прежнее место: опять попискивали комарики, ветерок тянул по голубому небу редкие облачка и в стороне снова пофыркивал паровоз. Но появилось и нечто новое: казалось, что я словно растворился в этом мире и если мне надо идти домой, то всё равно в каком направлении мне идти: я всё равно приду. Мной овладела отвага деда Ермолая. Я решительно попытался встать на ноги, но ноги, к удивлению, меня не послушались и неожиданно подкосились, отказываясь куда-либо меня нести. Следом мною овладела дремота, и проснулся я только тогда, когда мне стало холодно. Солнце садилось, удлиняя тени.
Так я впервые отпраздновал свой день рождения. С едва уловимым разочарованием я понял, что дед Ермолай ко мне хоть и приходил, но, потоптавшись, теперь ушёл, ничего, впрочем, путного для меня не сделав. Ко мне вернулась трусость, и добавилось чувство стыда за пережитое, но я очень замёрз и виновато пошагал к дому.
Во дворе слышался шум, как будто соседи все как один высунулись из окон и разом громко беседовали через улицу. Тут же из темноты возник дядя Лёша с поднятым над головой керосиновым фонарём. Он без слов, как клещами, взял меня за руку и повёл к дому, а я зарыдал от страха и сквозь слёзы и боль ничего не видел. Не видел снующую за нами бабушку, жестоких соседей, нравоучительно советовавших ей избить меня, «чтобы никогда не повадно было», не видел даже дедушку, впрочем, последнего я видеть не мог, ибо, как я узнал позже, он с горя и от нежелания общаться с бабушкой до утра заперся в сарае с дедом Ермолаем.
Я отделался сравнительно лёгкой поркой ремнём, воспроизведённой женской и милостивой рукой бабушки, дедушка меня неделю презирал, но со временем всё опять пошло своим чередом.
Однажды зимой, когда бабушки не было дома, к нам постучал дядя Лёша и вошёл в переднюю. Он слегка задыхался, будто только что пробежал спортивную дистанцию. У него с собой было две шапки: одна на голове, а второй, каракулевой, он смахивал с ворота снег.
Как оказалось, у нашего дома он увидел незнакомого мужчину, который, встав на брёвна, что-то высматривал у нас дома. И между ними произошёл такой разговор:
«Тебе чего, жлоб?» – поинтересовался дядя Лёша.
Мужчина в тяжёлом тулупе неуклюже обернулся, сверкнув стёклами пенсне, затем пошевелил шеей, словно поправляя шарф, и снова стал смотреть в прозрачный кружок на заиндевелом стекле, который он надышал.
Дядя Лёша, словно в дверь, постучал ему по спине, опять привлекая к себе внимание. Мужчина, не отвлекаясь от окна, махнул на дядю Лёшу рукой:
«Жену ищу», – нехотя объяснил он. И снова не оглядываясь, как на прощание, помахал дяде Лёше.
«Слезай», – посоветовал ему дядя Лёша.
Мужчина с раздражением обернулся и сообщил дяде Лёше, что это не его, дяди-лёшино, собачье дело, предложив уматывать в нехорошую сторону. В это же мгновение, ещё не успев договорить, мужчина кубарем слетел с брёвен, нащупал на снегу слетевшее с носа пенсне и, придерживаясь за ухо и всё ещё сидя на снегу с непокрытой головой, сыпал на дядю Лёшу проклятия. Дядя Лёша, словно что-то не расслышав, ступил ему навстречу:
«Чего?»
Пробуксовывая, мужчина в пенсне поднялся и поспешил ретироваться, волоча за собой левую ногу и всё так же через плечо сквернословя. Дядя Лёша подобрал шапку и пошёл к дому.
«Кралю, что ли, завёл?» – поинтересовался он у дедушки, протягивая трофей.
Дедушка что-то промямлил, но я, в отличие от дяди Лёши, понял, что это к дедушке приходил лазать по окнам никакой ни «краля», а дед Ермолай по своим гадким делам. Из-за этого к шапке, которую дедушка с удовольствием взял, отнёсся с опаской. Благо, что дедушка её почти не успел поносить и вскоре выменял на продовольственные карточки.