«Э! Товарищ Стержнёв», – гулко и с усмешкой пророкотал его голос под сводами, хотя говорил он тихо. – «Закурить не желаете?»
«Свои есть», – сонно простонал Стержнёв с временной задержкой, и перевернулся на скрипнувших барских перинах. Потом сказал ещё чего-то, но было не понятно что.
…Они очутились в окружении вчера поздним вечером, и сколько их спаслось на этой усадьбе, было неизвестно. В сумерках спасался, кто мог. Вот и они со Стержнёвым да простоватым товарищем Молоховым добрались до второго этажа этой усадьбы, и, увидев перины, и прислушавшись на поостывшую стрельбу, легли навзничь, прежде помечтав о продовольствии, которого не было вовсе.
«Разговорчики!» – хотел крикнуть тогда Иван Сергеевич, когда Стержнёв заговорил о хлебе с салом, но только шепнул, отвернувшись от окошка: – «Хватит. Всем спать»…
Когда на ветру погасла папироса, Коваленко уже спал в странном положении, сидя на подоконнике.
Проснулся он от того, что, как будто бы во сне он подбирал ключи, а на самом деле это лязгал унтер-офицерским наганом, сидя на кровати, товарищ Стержнёв.
«Доброе утро, брат», – весело, как в санатории, отозвался однополчанин. –«Хорошо отлежались, даже не стреляют. Механизм бы смазать», – добавил он, показывая несчастное оружие, встал и ушёл в соседнюю залу, засунув пистолет в карман галифе.
Все его слова расходились эхом как в католическом соборе. И действительно, зала была тёмная и хмурая, а без освещения свод потолка уходил куда-то в неизвестную глубину. Помимо этого, рядом с удивительно широкой кроватью, посередине комнаты стоял овальный стол на изогнутых массивных ногах, в углу угадывался книжный шкаф без книг и рядом на стене повешенная шкура тюленя или нерпы должна была что-то символизировать типа богатства. На полу был расстелен истоптанный ими же самими, Коваленко, Стержнёвым и Молоховым, персидский ковер кроваво-черничных цветов.
Из соседней залы Стержнёв вернулся с бутылкой коньяку и парой стаканов: видимо, из кабинета сгинувшего навсегда жившего здесь дворянина или контры.
Коваленко посмотрел на поставленные на стол стаканы и решил сперва узнать о Молохове, так как Стержнёв проснулся раньше и должен был знать больше. Но не успел Иван Сергеевич сформулировать свой приказ, как раздались гулкие шаги, и в залу вошёл сам Молохов с дымящейся кастрюлей. Чтобы не обжечь руки, он дужки ручек обернул своими портянками. На первом этаже хлопец нашёл коробку английского чаю, развёл во дворе костерок и успел вскипятить воду.
Коваленко со Стержнёвым переглянулись, и Стержёв, как кошка, прошёлся к разбитому окну. Стояло туманное утро и не было ни какого постороннего звука. Этого было недостаточно для их безопасности, и Стержнёв, обернувшись на каблуках яловых сапог, просто и несколько вульгарно закричал на Молохова:
«Товарищ Молохов, какого ляда вы развели костёр в этом саду на виду у врага?»
В ответ по залам пронеслось его же смеющееся и утихающее эхо:
«Ду-ду-гу-гу…»
«Пройдите во двор и оцените обстановку», – добавил Иван Сергеевич и взял венский стул, чтобы сесть за стол, поближе к коньяку.
Молохов надел через плечо винтовку, а Иван Сергеевич, командир разбитого, а, в прочем, так и не созданного подразделения, вместе с бывшим поручиком Стержнёвым взялись за стаканы.
«Гляньте, какая у меня судьба», – начал Стержнёв…
Молохов спустился вниз по винтовой лестнице и перестал слышать разговор двух своих уцелевших товарищей. Он и сам не знал, как остался жив после вчерашнего вечернего боя, да и не должен был жить. Когда отступала армия, ему показалось, что бежать надо куда хочешь, он и хотел было бежать домой, хотя не знал, где он. Но за ворот шинели его схватил этот замком Стержнёв и нехорошими словами велел скрываться вот в той чёрной усадьбе, а сам побежал дальше во мглу, пытаясь оторопить убегавший его, Стержнёва, отряд.
Пройдя через большую крытую веранду, Молохов сразу спустился с каменного крыльца в яблоневый сад. Сквозь глухой туман где-то далеко вдруг пророкотал пушечный выстрел. На всякий случай он загнал патрон в патронник своей мосинке и пошёл вдоль ограды, как привидение.
«Гляньте, какая у меня судьба», – начал Стержнёв. И вдруг переменил интонацию:
«А ты знаешь, Иван Сергеевич», – продолжил он, покручивая в руке стакан, – «это как будто я только половину жизни прожил. Наверное, любил, и то не в полную силу. А когда при прежнем режиме разрешили дуэли, раз был секундантом, и то стрелявшиеся явились с перепоя и не стали стреляться, просто обнялись, и всё».