Голос у миссис Роджерс был невыразительный, унылый. Вера с любопытством посмотрела на нее. Бледная, бескровная — ни дать ни взять привидение! Волосы собраны в пучок, черное платье. Словом, внешность самая что ни на есть респектабельная. Вот только светлые глаза беспокойно бегают по сторонам.
«Да она, похоже, и собственной тени боится», — подумала Вера. И, похоже, попала в самую точку. Вид у миссис Роджерс был насмерть перепуганный… У Веры по спине пошли мурашки. «Интересно, чего может бояться эта женщина» — но вслух она любезно сказала:
— Я новый секретарь миссис Оним. Впрочем, вы наверняка об этом знаете.
— Нет, мисс, я ничего не знаю, — сказала миссис Роджерс. — Я получила только список с именами гостей и с указаниями, кого в какую комнату поместить.
— А разве миссис Оним не говорила вам обо мне? — спросила Вера.
— Я не видела миссис Оним, — сморгнула миссис Роджерс. — Мы приехали всего два дня назад.
«В жизни не встречала таких людей, как эти Онимы», — думала Вера. Но вслух сказала:
— Здесь есть еще прислуга?
— Только мы с Роджерсом, мисс.
Вера недовольно сдвинула брови: «Восемь человек, с хозяином и хозяйкой — десять, и только двое слуг».
— Я хорошо готовлю, — сказала миссис Роджерс. — Роджерс все делает по дому. Но я не ожидала, что они пригласят так много гостей.
— Вы справитесь? — спросила Вера.
— Не беспокойтесь, мисс, я справлюсь. Ну а если гости будут приезжать часто, надо думать, миссис Оним пригласит кого-нибудь мне в помощь.
— Надеюсь, — сказала Вера.
Миссис Роджерс удалилась бесшумно, как тень.
Вера подошла к окну и села на подоконник. Ею овладело смутное беспокойство. Все здесь казалось странным — и отсутствие Онимов, и бледная, похожая на привидение, миссис Роджерс. А уж гости и подавно: на редкость разношерстная компания. Вера подумала: «Жаль, что я не познакомилась с Онимами заранее… Хотелось бы знать, какие они…»
Она встала и, не находя себе места, заходила по комнате. Отличная спальня, обставленная в ультрасовременном стиле. На сверкающем паркетном полу кремовые ковры, светлые стены, длинное зеркало в обрамлении лампочек. На каминной полке никаких украшений, лишь скульптура в современном духе — огромный медведь, высеченный из глыбы белого мрамора, в него вделаны часы. Над часами, в блестящей металлической рамке кусок пергамента, на нем стихи. Вера подошла поближе — это была старая детская считалка, которую она помнила еще с детских лет:
— Десять негритят отправились обедать,
Один поперхнулся, их осталось девять.
Девять негритят, поев, клевали носом,
Один не смог проснуться, их осталось восемь.
Восемь негритят в Девон ушли потом,
Один не возвратился, остались всемером.
Семь негритят дрова рубили вместе,
Зарубил один себя — и осталось шесть их.
Шесть негритят пошли на пасеку гулять,
Одного ужалил шмель, их осталось пять.
Пять негритят судейство учинили,
Засудили одного, осталось их четыре.
Четыре негритенка пошли купаться в море,
Один попался на приманку, их осталось трое.
Трое негритят в зверинце оказались,
Одного схватил медведь, и вдвоем остались.
Двое негритят легли на солнцепеке,
Один сгорел — и вот один, несчастный, одинокий.
Последний негритенок поглядел устало,
Он пошел повесился, и никого не стало.
Вера улыбнулась: «Понятное дело: Негритянский остров!» Она подошла к окну, выходящему на море, и села на подоконник. Перед ней простиралось бескрайнее море. Земли не было видно: всюду, куда ни кинь взгляд, — голубая вода, покрытая легкой рябью и освещенная предзакатным солнцем.
«Море… Сегодня такое тихое, порой бывает беспощадным… Оно утягивает на дно. Утонул… Нашли утопленника… Утонул в море… Утонул, утонул, утонул… Нет, она не станет вспоминать… Не станет думать об этом! Все это в прошлом».
Доктор Армстронг Прибыл на Негритянский остров к закату. По дороге он поболтал с лодочником — местным жителем. Ему очень хотелось что-нибудь выведать о владельцах Негритянского острова, но Нарракотт, как ни странно, ничего толком не знал, а возможно, и не хотел говорить. Так что доктору Армстронгу пришлось ограничиться обсуждением погоды и видов на рыбную ловлю.
Он долго просидел за рулем и очень устал. У него болели глаза. Когда едешь на запад, весь день в глаза бьет солнце. «До чего же он устал! Море и полный покой — вот что ему нужно. Конечно, ему бы хотелось отдохнуть подольше, но этого он, увы, не мог себе позволить. То есть он, конечно, мог это себе позволить в смысле финансовом, но надолго отойти от дел он не мог. Так того гляди и клиентуру растеряешь. Теперь, когда он добился успеха, ни о какой передышке не может быть и речи. И все равно, — думал он, — хотя бы на сегодня забуду о Лондоне и о Харлистрит, и обо всем прочем, представлю себе, что я никогда больше туда не вернусь.
В самом слове «остров» есть какая-то магическая притягательная сила. Живя на острове, теряешь связь с миром; остров-это самостоятельный мир. Мир, из которого можно и не вернуться. Оставлю-ка я на этот раз повседневную жизнь со всеми ее заботами позади», — думал он. Улыбка тронула его губы: он принялся строить планы, фантастические планы на будущее. Поднимаясь по вырубленным в скале ступенькам, он продолжал улыбаться.
На площадке сидел в кресле старик — лицо его показалось доктору Армстронгу знакомым. «Где он мог видеть это жабье лицо, тонкую черепашью шею, ушедшую в плечи, и главное — эти светлые глаза-буравчики? Ну, как же, это старый судья Уоргрейв. Однажды он проходил свидетелем на его процессе. Вид у судьи был всегда сонный, но его никто не мог обойти. На присяжных он имел колоссальное влияние: говорили, что он может обвести вокруг пальца любой состав. Не раз и не два, когда обвиняемого должны были наверняка оправдать, ему удавалось добиться сурового приговора. Недаром его прозвали вешателем в мантии. Вот уж никак не ожидал встретить его здесь».
Судья Уоргрейв думал: «Армстронг?»
Помню, как он давал показания. Весьма осторожно и осмотрительно. Все доктора — олухи. А те, что с Харлистрит, глупее всех». И он со злорадством вспомнил о недавней беседе с одним лощеным типом с этой самой улицы.
Вслух он проворчал:
— Спиртное в холле.
— Должен пойти поздороваться с хозяевами, — сказал доктор Армстронг.
Судья Уоргрейв закрыл глаза, отчего достиг еще большего сходства с ящером, и сказал:
— Это невозможно.
— Почему? — изумился доктор Армстронг.
— Ни хозяина, ни хозяйки здесь нет, — сказал судья. — Весьма странный дом. Ничего не могу понять.
Доктор Армстронг вытаращил на него глаза. Чуть погодя, когда ему стало казаться, что старик заснул, Уоргрейв вдруг сказал:
— Знаете Констанцию Калмингтон?
— К сожалению, нет.
— Это не важно, — сказал судья, — в высшей степени рассеянная женщина, да и почерк ее практически невозможно разобрать. Я начинаю думать, может быть, я не туда приехал.
Доктор Армстронг покачал головой и прошел в дом.
А судья Уоргрейв еще некоторое время размышлял о Констанции Калмингтон: «Ненадежная женщина, но разве женщины бывают надежными?» И мысли его перескочили на двух женщин, с которыми он приехал: старую деву с поджатыми губами и молодую девушку. Девчонка ему не понравилась, хладнокровная вертушка. «Хотя нет, здесь не две, а три женщины, если считать миссис Роджерс.
Странная тетка, похоже, она всего боится. А впрочем, Роджерсы вполне почтенная пара и дело свое знают».
Тут на площадку вышел Роджерс.
— Вы не знаете, к вашим хозяевам должна приехать леди Констанция Калмингтон?
Роджерс изумленно посмотрел на него:
— Мне об этом ничего не известно, сэр.
Судья поднял было брови, но лишь фыркнул в ответ.
«Недаром этот остров называют Негритянским, — подумал он, — тут дело и впрямь темное».
Антони Марстон принимал ванну. Он нежился в горячей воде. Отходил после долгой езды. Мысли не слишком обременяли его. Антони жил ради ощущений и действий.