– О! Привет! Деньги есть?
Я прошел, не разуваясь, дошагал до кресла и закурил. Кресла, как и десять лет назад, стояли друг напротив друга. Только The Cure Мыльник давно уже не слушал.
– Деньги, говорю, есть?
– Нет.
– Совсем нет?
У меня действительно не было денег. Накануне я напился за чужой счет, и теперь даже до метро мне предстояло идти пешком.
– Совсем нет.
– Повторяю последний раз: совсем-совсем? Может, все-таки есть?
Я порылся в карманах. В карманах брякала мелочь. В общей сложности меньше четверти доллара.
– Вот. Это все.
– Ха! А ты говоришь – нету! Ща все будет!
Отобрав у меня мелочь, Мыльник исчез. Я успел выкурить еще сигарету. Вернулся он с бутылкой из-под «Фанты» и парой молодых людей: тощим юношей и девушкой – тоже очень тощей.
Девушка вымыла всем по стакану.
– Что это?
– Ты не в курсе? Это «Льдинка».
– Это пьют?
– Еще как пьют! Отличный напиток!
Тощий мыльниковский собутыльник рассказал, что вообще-то напиток предназначен для мытья то ли окон, то ли автомобилей. Но за два подъезда отсюда живет дядя Гурам, который в промышленных масштабах разбавляет «Льдинку» водой и фасует в такие вот бутылочки.
– Слушайте, вы серьезно? Станете это пить?
– А ты не станешь?
– Разумеется, нет.
– Хорошо. Не пей. А мы выпьем. Правда, Наташа?
Наташа кивнула. Она-то, конечно, выпьет. Дядя Гурам разбавляет жидкость в нужных пропорциях. Он заботится о клиентуре и никогда не забывает капнуть в бутылочку немного уксуса, снижающего риск ослепнуть от первого же глотка. Так что почему бы не выпить?
В качестве закуски тощий принес с собой сладкий болгарский перчик. Его разрубили на восемнадцать частей, и вечеринка началась.
Раз в десять минут Наташа спрашивала у молодых людей, который час?
– Десять.
– Десять вечера?
– Десять утра.
– Понятно. Выпьем еще?
– Выпьем!
– А теперь сколько времени?
– А теперь семь минут одиннадцатого.
– Вечера?
– Утра.
– Понятно. Выпьем еще?
К чему скрывать? Я тоже выпил немного «Льдинки». Я утешал себя тем, что настоящий репортер должен попробовать все на свете.
В бутылке плавали белые волокна. Мыльник сказал, что это вата. Дядя Гурам фильтрует напиток через ватные тампоны.
– Сколько времени?
– Пол-одиннадцатого.
– Вечера?
– Утра.
Я спросил у девушки: в чем причина? Почему она так интересуется временем?
– Боюсь пропустить.
– Пропустить что?
– Пропустить, когда будет восемь.
– Восемь чего?
– Восемь вечера.
– А что произойдет в восемь вечера?
– У меня важная встреча.
Тощего парня звали Гомер. Узнав об этом, я порадовался: какие все-таки образованные в Купчино панки. Впрочем, скорее всего, в виду имелся не автор «Илиады», а персонаж мультфильма про Симпсонов.
У Гомера были длинные пальцы с красивыми ногтями. Под ногтями чернела жирная грязь.
Наташе Гомер приходился мужем. Насчет важной встречи он все мне объяснил:
– В соседнем микрорайоне азербайджанцы открыли ларек. Наташка договорилась в восемь вечера подойти и сделать тамошним обезьянам оральный секс. Азербайджанцы обещали заплатить. Так что пока можно пить и не париться: вечером деньги будут.
– А вдруг они обманут? Не заплатят?
– Заплатят. Куда денутся? Если не заплатят, я им ларек сожгу.
Восьми вечера пара не дождалась: исчезла раньше. Не знаю, заплатили ли им азербайджанцы. Я в восемь вечера уже ехал куда-то на такси.
Я сидел впереди, рядом с водителем. Мыльник и еще один растатуированый купчинский орангутанг сидели сзади и громко (так, чтобы было слышно водителю) общались.
– Зря ты того таксиста зарезал.
– Думаешь, зря?
– Конечно! Отнял бы бабки, ткнул бы ножом. А убивать-то зачем?
– Ну, может, действительно зря.
– Сегодня-то топор взял?
– Конечно! Я без топора никуда! И топор, и заточку. Все со мной.
На водителя я не смотрел. А он, похоже, не смотрел на дорогу – только в зеркальце заднего вида.
Когда мы доехали, я вылез из машины и аккуратно закрыл за собой дверь. Мыльник сказал «спасибо», тоже вылез и таксист сразу же исчез. Растворился в воздухе. Парни долго над ним смеялись.
Вечер закончился тем, что мои спутники, взяв тяжелые деревянные колья, долго лупили ими по лобовому стеклу и капоту дорогой машины. После этого Мыльника я не видел ни разу.
Он умер, задохнувшись во сне. Обычная смерть героиновых джанки. Дело в том, что их организм постепенно разучивается дышать и вообще делать хоть что-то, кроме переваривания инъекций.
Говоря об умерших, живые невольно выпячивают грудь. Бедолаги! Уже умерли! То ли дело мы! Мы-то живы! Для нас-то все продолжается.
Не думаю, что продолжительность жизни играет большую роль. Какая разница, жив ли ты, умер ли… важно, в какую сторону ты живешь, а сколько живешь – это уже частности.
Между мною и моим умершим другом больше общего, чем отличий. Отличие вообще лишь одно: Господь дал мне остановиться. Позвал меня и дал сил расслышать. Возможно, Мыльника Он звал точно так же. А тот решил, что ему показалось.
Мне точно известно: Господь очень хотел помочь моему другу. Просто иногда мы не желаем, чтобы нам помогали.
Мыльник пришел домой. Не раздеваясь, уснул. Сделал последний глоток грязного воздуха. И я уже никогда не узнаю, что творилось с ним дальше. Вернее, узнаю… но в тот момент меня будет куда больше интересовать собственная биография.
Мы родились с этим парнем в один год. Были маленькими, сорокасантиметровыми. Радовали родителей тем, что научились ходить… смешно ковыряли в носу… через двадцать с чем-то лет он умер.
На похороны я не пошел. Не по каким-то соображениям… просто был пьян в тот день. Разумеется, пьян. По слухам, пришедшие на поминки приятели Мыльника нажрались как скоты и вели себя отвратительно. Я тоже в тот день вел себя отвратительно. Но, по крайней мере, не на глазах мыльниковских родителей.
Я заходил к ним пару раз. Сережина мама говорила, что собирается продать квартиру на первом этаже и уехать жить в провинцию. Там у них родственники. О сыне старалась не говорить.
Я тоже редко говорю о нем вслух. Но часто думаю про своего друга. По справедливости, место Мыльнику в аду. Мне тоже. Но я по-прежнему надеюсь, что все еще может обернуться хорошо. Для нас обоих. Ведь Бог, в которого верит моя церковь, не справедлив, а милосерден.
Заключая взаимовыгодную сделку, там, на ялтинской набережной, я не предполагал, что все так обернется. Мой друг умер первым. Думаю, теперь моя помощь ему нужнее, чем мне – его. Как и обещал, я молюсь о его душе. Каждый вечер встаю на колени и прошу Бога, богатого милосердием: прости нас за то, что Ты подарил нам жизнь, а мы распорядились ею столь бездарно…
Четыре
Десять лет назад, едва приняв крещение в своей церкви, я отправился в паломничество.
Не подумайте, будто отправился я куда-нибудь типа Иерусалима или Рима. Путь мой лежал всего лишь из русского Смоленска в белорусский Могилев.
С первых же дней пути в тех краях начался сезон непролазных, стеной идущих ливней. Иногда брести приходилось буквально по пояс в жидкой грязи. Палатки ставили прямо поверх воды. Спали не раздеваясь. Во сне плотнее прижимались к теплым телам соседей.
Колонна состояла из нескольких тысяч по уши заросших грязью пешеходов. Впереди шли монахи с хоругвями. Каждый – в одежде соответствующего ордена.
За ними шагали музыканты из религиозного ансамбля, укомплектованного студентами-африканцами. Каких-то особых инструментов с собой у них не было. Играли негры на чем придется: на гитаре с единственной выжившей струной… на перевернутом донышке кастрюли… на детских гуделках… на жестяной банке из-под коки, в которую насыпали немного камешков.