Селился здесь работный люд из разных губерний России: Ярославской, Тверской, Новгородской и в том числе Псковской. Почему именно псковичи были наделены особым вниманием округи – доподлинно не известно. Но, так или иначе, в названии «Скобской дворец» звучит некое ироничное отношение петербуржцев пришлым неотесанным на городской лад людям.
Вообще «пришлость», помноженная на нищету, всегда отторгалась по-немецки аккуратным, чиновным островом. Вот и деревянные постройки, что в начале XX века были на месте нынешних домов №18 по Семнадцатой линии и №27 по Восемнадцатой; назвали «Васиной деревней» не только потому, что владел ими предприниматель из крестьян некто Васильев, а и оттого, что селились в этой «деревне» за самую низкую плату люди деревенские, приехавшие в столичный град на заработки. Фактически это были ночлежные дома. Некий перевалочный пункт для одних и конечный для других.
«Васину деревню» снесли в 20-е годы, когда ликвидировал и всяческие другие ночлежки. На ее месте построили несколько вполне приличных пятиэтажек в конструктивистском стиле; но что удивительно – еще в 50-е годы намять об этой резервации продолжала существовать…
Помню необъяснимую вражду между подростками Василеостровского и Свердловского районов, разделявших в ту пору остров на две части. Видимо, это было продолжение какой-то старой вражды, восходящей еще к временам песни о некоем василеостровском жулике Чесноке, зарезанном гаванскими парнями. Во всяком случае, не принято было гулять стадом по чужим территориям, а если надо было выяснить что-то между собой, «стрелки» назначались на самой границе района, у домов Семнадцатой линии, где и была когда-то «Васина деревня». Теперь-то я понимаю ядовитый смысл не раз слышанной мною фразы: «Мы-то васинские! А они – васины…» Ну и, надо понимать, всякие там «скобские», приезжие…
Должен сказать, что Васильевский как бы весь соткан из несуразностей и парадоксов своей истории и нынешнего островного бытия…
Мне приходилось встречаться со множеством василеостровцев. Были среди них и люди странные, обуреваемые навязчивыми фантазиями. Таким был и Андрей Н., так и не состоявшийся поэт, мой юношеский приятель. Андрей первым обратил внимание на самодостаточность острова. На Васильевском, по его убеждению, было все для независимой ни от кого сытой и счастливой жизни. Были крупные заводы, которые за счет своей продукции, продаваемой за рубеж или в Россию, могли бы содержать население Васильевского. Были фабрики, шьющие одежду и обувь. Были всемирно известные Университет и Академия художеств, десятки научно-исследовательских институтов, морские и речные причалы, трампарк, школы и «дурдом», хлебозавод и свое ликеро-водочное производство.
Недалеко от этого производства, в Биржевом переулке, и жил Андрей. Иногда летними вечерами, когда старое скрюченное дерево перед его домом переставало отбрасывать тень, в холостяцкой комнате Андрея за колченогим столом собирались друзья. Андрей Ратовал за эксперимент… За то, чтобы именно на Васильевском можно было проверить задуманную им модель безбедного существования. Еще лежал в колыбели Чубайс и понятие «свободная зона» воспринималось, как баскетбольный термин, а Андрей уже звал к маленькому городу в городе, маленькому государству в государстве.
– Друзья мои! – восклицал он, – это должно быть объявлено официально!.. И тогда… – он держал паузу, и вздернутый к потолку стакан в его руке замирал, – и тогда мы поднимем мосты, мы пустим в фонтаны вино. И самые красивые женщины Питера будут завидовать с того, «не нашего» берега нашим фейерверкам.
Он бредил, но кому-то начинало казаться, что все это, действительно, должно наступить в скором времени.
Вечера в Биржевом оборвала смерть Андрея. Он утонул, купаясь у Петропавловки. Тело его через три дня вынесло к Васильевскому, прибило недалеко от Стрелки. А, может быть, он и сам хотел переплыть сюда, но, подобно возвращавшемуся с Екатерингофских гуляний мастеру Берману из лесковских «Островитян», не рассчитал сил.
Вообще, остров притягивает к себе своих жителей и в светлый, и в смертный час. Об этом писал и Иосиф Бродский. Хотя сам он василеостровцем не был…
После Андрея остались колченогий стол, несколько продавленных стульев и железная койка с серым солдатским одеялом. Всю «интеллектуальную» собственность фантазера и неудачника составлял его, навсегда ушедший вместе с ним, «проект» об эксперименте на Васильевском.
Я, наверное еще помяну раз-другой об этом проекте по ход книги. А сейчас – предлагаю, дорогой читатель, начать путешествовать по острову.
Загадки Соловьевского переулка
Прогулка первая.
в которой автор ведет читателя, быть может, по одной из самых старых улочек Василъевского, высказывает версию, как образовалась она; знакомит с ее былыми обитателями, и событиями, которые, происходили здесь давно, а также на его памяти.
Это – одно из ранних детских воспоминаний… Я полулежу на санках со спинкой, укутанный в шерстяной платок. Мне тепло. Снег монотонно поскрипывает под полозьями. Санки бегут споро и ровно. Но мне кажется, что это небо бежит надо мной, и месяц, похожий на рогалик из булочной, то прячется за тучами, то вновь выглядывает из-за них: играет со мной или дразнится.
По обе стороны пути стоят дома с желтыми глазами. Они очень близко от меня – и справа, и слева. И дорога впереди похожа на узкий и длинный, как у нас дома, коридор. Я вряд ли знаю, сколько мне лет. Но знаю, что человек в мохнатом полушубке, тянущий санки – мой отец. Знаю, что мы едем домой. И, как я уже понимаю это теперь, едем Соловьевским переулком…
Соловьевским называют его и по сию пору те, кто жил здесь войны и в послевоенные годы. В 1952-м переулок пошел на «повышение». Был переименован и получил статус улицы. Улицы Репина. Как-то неудобно, наверное, было продолжать называть переулком то, что вдруг обрело имя великого живописца.
Но мне, родившемуся здесь, все-таки сподручней величать улицу Репина по старинке – Соловьевским переулком: слишком много воспоминаний детства, юности, университетских лет связано именно с «Соловьевским».
Переулок этот пролегает параллельно Первой островной линии и имеет в своем начале у площади Шевченко (это там, где Румянцевский сквер или Соловьевский сад) ширину – 5,5 метра, а на исходе, у Среднего проспекта – 5,8.
Некоторые историки города объясняют его узость следствием плотной застройки Васильевского. Думаю, что это – не совсем так. Он просто сохранился таким, каким и был всегда, играя, еще до того, как здесь началась плотная застройка, особую роль столь необходимой для этих мест подъездной дороги.
Свою историю переулок, по-видимому, ведет с начала второго десятилетия XVIII века. Тогда рядом со строящимся каменным Меншиковским дворцом располагалась Французская слобода. Ее улочки пролегали на участке между нынешними Первой и Четверти линиями. Там, на месте Румянцевского сквера, с 1710-го примерно до 1730 года находился Меншиковский рынок, и тогда же появились здесь склады различных, доставляемых в Петербург по Неве, товаров и строительных материалов для нужд островитян.
Этого дома давно не существует. Как не существует и выглядывающего из-за ограды дерева, и плиточного тротуара, и булыжной мостовой, и старинных уличных фонарей… А ведь это – Соловьевский переулок, нынешняя улица Репина перед ее выходом к Большому проспекту, по которому этот дом и числился за №1. Именно здесь, в левом крыле жилого комплекса, принадлежавшего лютеранской церкви Святой Екатерины, размещалась «Евангелистическая школа женского рукоделия», о чем, собственно, и сообщает хорошо различимая на снимке вывеска. Дом был построен в 1859 году по проекту В.Я. Лангвагена, а во время блокады его уничтожила немецкая бомба. Теперь здесь стоит дом, возведенный в 1946 году пленными немцами. Совсем не похожий на своего предшественника, он, тем не менее, перенял от него три полукруглых, доходящих до третьего этажа, входных арки. (Большой пр., д. №1. 1912-1914 гг. Фотограф К. Булла)