1. Бродяга.
2. Бездельник.
3. Бездомный.
4. Неудачник.
5. Бомж.
6. Отребье.
7. Ничтожество.
8. Маргинал.
9. Непонятый.
10. Потерянный.
Я — старикашка с переменчивым сердцем, тут уж без вариантов. И, по правде говоря, здесь — на берегу реки, в месиве и грязи, — я чувствую себя как дома. Куда больше, чем в модных местах вроде той площади, что возле подземки, вся в охранниках и ярких экранах.
Я брожу то здесь, то там. Такой у меня план или вроде того. И куда ни приду — представляю тебя. У меня не так чтобы много зацепок, но кое-что предположить я могу: цвет волос, возраст, рост. И я знаю твое имя. Я мог бы окликнуть тебя — и ты бы обернулась. Мы стояли бы здесь, и смотрели, как велосипедисты пролетают мимо, и слушали, как стыкуются баржи, звеня будто колокола; и мы бы с тобой говорили.
На прошлой неделе, когда мне показалось, что я умираю, я не мог думать ни о ком, кроме тебя. Не очень-то просто думать, когда грудь сдавило так, будто на нее уселся взрослый мужчина. Но ты вытащила меня из передряги — как всегда.
Это случилось выше по течению, на набережной Виктории, по другую сторону от Вестминстерского дворца. В том месте рядом с больницей, где высокая стена. Там еще скамейки с подлокотниками-птицами водрузили на помост из камней, чтобы оттуда было видно другой берег. Я шел на запад, прикидывая дойти до моста Альберта и поискать в Челси тихий уголок для ночлега. Полицейские там проныры, но если хорошенько затаиться, они нет-нет да и пройдут мимо, не тронут. Доктор сказала, что грусть может довести до приступа, но я вроде не особо и грустил тогда.
Я прислонился к стене, прижал обе ладони к груди и чуть не расплакался, будто я мальчишка, а не мужчина на шестом десятке, который знает, как выжить на улице. Надеюсь, если бы ты проходила мимо, то остановилась бы и спросила, как я себя чувствую. Но тебя там не было, да и я уже свыкся с людским равнодушием. Я стоял, смотрел на реку и думал о тебе, о том, что ты, скорее всего, уже мертва. Мир, он ведь полон опасностей. Аварии на дорогах. Ножи. Тромбы в сосудах. Рак. Я все смотрел и смотрел на реку, размышляя о том, что могло бы случиться, и боясь рухнуть замертво в любую минуту. Немудрено, что я не выдержал. Нет, я не кричал — это не по мне, да и с моим образом жизни, как говорится, благоразумнее не высовываться. Нет, я просто разревелся как младенец.
Не пойми превратно, я не всегда такой. Я люблю выпивать, подтрунивать. Люблю лежать на земле и смотреть на звезды. Просто подумал тогда, что у меня сердечный приступ; подумал, что умру, так и не найдя тебя.
И о ней я тоже думал, о женщине с именем алого цвета. Однажды мы сбежали вдвоем — выходные в Брайтоне — украденное время, безупречное. Ели ванильное мороженое, рыбу с картошкой фри. Мы… как-то неловко тебе об этом говорить, но мы занимались любовью в захудалой гостинице с видом на море.
Я солгал, когда сказал, что все было безупречно. Было угрюмо и мрачно. Я вышел из себя. Грубые слова прозвучали в съемной комнатке. А она закрыла глаза и сжала губы. Наверно, ей тоже пришлось нелегко.
Когда я попадаюсь на крючок любви, то мне уже, считай, не соскочить; это-то я про себя понял. И жить так не то чтоб легко.
Я не ходок по врачам, но после того случая на набережной пришлось пойти в больницу. В приемной пахло новыми коврами: резкий, сладковатый запах. Я опустился на стул рядом с женщиной лет сорока — она тут же встала и пересела в другой конец зала. Стараясь не переживать насчет этого, я взял стопку газет и стал искать в них упоминание о тебе. Ничего.
Имя доктора было цвета песчаника, нагретого солнцем. Ее глаза были добрыми, а прикосновения — нежными и прохладными. Она сказала, что грустить — естественно, и это пугает. В первый раз всем кажется, что они умирают. Я снова заплакал, там, в крохотной комнатке с кушеткой, застеленной одноразовой простыней. Доктор улыбнулась и дала мне платок. На меня навалилось все сразу — и ее прикосновение, и проблемы с сердцем, и поступок той женщины в приемной. Думаю, врач все поняла. Потом она стала задавать те вопросы, которые доктора обычно задают таким людям, как я, и которые, на мой взгляд, не касаются ничего действительно важного.
Она дала моей болезни имя — «ангина», льдисто-голубое в начале и в конце. Потом показала мне маленькую красную бутылочку и объяснила, как этим пользоваться. Один пшик под язык — и мне больше не придется прижиматься к стене, схватившись за грудь. Я взял рецепт и ушел. И продолжил делать то, что делал все эти годы. Я успел написать твое имя столько раз, что уже потерял счет. Всегда начинаю с того, что пишу твое имя.