— Нет, не хочу знать. Потому что и так знаю. — Нет, это, кажется, слишком всем приелось «слова ударили словно громом». Да и эти слова не были так красивы, чтобы ударять громом: они просто ударили, грубо, жёстко, как будто кулаком в живот или ещё ниже, заставляя корчиться от боли. И Чес бы хоть сейчас упал и закорчился бы от боли, да оставшиеся после всей этой истории клочки гордости не позволяли. Да и пьяная завеса как будто открылась от этих неожиданных (или ожидаемых?) слов, хотя это пока что очень условно, и вообще навряд ли такое могло произойти столь быстро.
— Знаешь?.. Значит, во всё это время ты знал? — дрогнувшим (теперь эта слабость разрешалась) голосом спросил он, сжав пальцы в кулаки и нервически перебегая взглядом с пола на собеседника. Джон тихо проговорил, будто себе: «Я не понимаю, о чём ты конкретно, но положим, я знаю и вижу много», а потом добавил громче: «Да».
— Всё знал и никак не реагировал? — изумлённо посмел спросить Чес, благодаря вовсю свою пьяную головушку за практически отсутствие робости и за возможность спрашивать что угодно. Джон хмыкнул, несколько секунд подумал, а после пододвинул к себе стул и сел на него, вальяжно развалившись и вновь закурив.
— Если бы я счёл нужным что-либо отвечать или что-либо делать, то давно бы уже ответил или сделал. Но, как мне кажется, это очередная твоя глупость. Не более, — Креймер послушно принимал все те ножи, что плотно входили в его сердце и в его надежды с каждым новым словом и звуком. Он не мог противиться, не мог сказать «Прекрати, Джон!» или «Не называй это так!», ведь сам считал это не более чем глупостью. Хотя да, чего он удивляется: это прозвучало ещё в начале разговора. Всё это — глупость, разве сам Креймер не знал? Представлял, но как-то отдалённо, всё ему казалось, что это не про него; а когда правда вновь прозвучала, деваться стало некуда. Это уже не отчаяние, а глухое, слепое уныние; его, увы, уже не зальёшь алкоголем и не закуришь сотнями сигарет — его можно вычистить только в Аду. На деле же Чес только беспокойно повёл плечом, повернул голову в сторону, хмыкнул, засмеялся нервическим смехом, потом встал и молча направился к выходу.
— Тогда всё понятно. Тогда прости, Джон, что тратил твоё время. Только почему ты не преломил тогда это всё на корню, в самом начале? — горечи в голосе уже не было — горечью звучало каждое слово; Креймер остановился около дверного проёма, повернув голову. — Ты же был так близок к этому. Почему не прекратил?
Чес постарался сделать равномерный вдох, чтобы успокоиться, но получилось нечто сдавленное, беспокойное. Думаете, внутри него всё закипало и буянило? Как бы не так: лишь тихая подавленность и угнетённость напрочь засели там, иногда проявляясь в виде срывающегося голоса снаружи. Он действительно научился некоему внешнему равнодушию от Константина; а может, лишь делал вид этого, но факт оставался фактом: внутри, как обычно, не было фонтанирующих всплесков эмоций. Он чуть-чуть развернулся, чтобы глянуть на Джона и понять, стоит ли ждать ответа; хоть даже через темноту он понял, что тот навряд ли удостоит его какими-либо словами. «Наверное, вновь считает это глупостью. Хотя это, безусловно, и правда: всё глупость».
— Ах, тебе же было, наверное, интересно понаблюдать за мной. Понять, чего же я хочу добиться в конце концов, — вновь начал Чес, решив сегодня сказать всё. — Ну, вот ты и добился своего; поздравляю, ты стал вновь свидетелем чьего-то поражения. Но всё-таки было бы лучше, если ты прекратил бы это сразу…
— Чес, я не совсем понимаю, о чём ты, — с тяжким вздохом и хладнокровно произнёс он, потирая лоб и отчего-то не поднимая головы. — Лучше сядь, и давай последуем моему плану…
— Нет, мне ничего не нужно: ни твоей помощи, ни такси, ни денег. Я всё понял!.. — усмехнувшись и всплеснув руками, воскликнул он и развернулся. — Я понял, что хочу сейчас для полного счастья: я хочу напиться. Ещё бы парочку рюмок абсента, и жизнь заиграет…
— Только через мой труп ты прикоснёшься к этому чёртову абсенту, — жёстко перебил его Джон, встал с места, взял в руки бутылку и отнёс её в шкаф. Креймер издал полушутливый, полусерьёзный разочарованный возглас и опёрся о косяк.
— Джон, ты всегда был жестоким. А впрочем, мне хватит и того, что я выпил, сполна. И всё-таки… — Чес с усилием заставил себя вновь приподняться и направился к нему, — и всё-таки, Джон, знаешь что? Десятая затяжка у нас с тобой не получилась, — говорил он и медленно шёл, спотыкаясь на ровном месте и ударяясь о стулья. — Это плохо, так плохо, ведь я надеялся. Ведь ты был прав, чёрт бы тебя побрал, что я возлагаю на это красивое число какие-то надежды, думаю, что затяжка станет особенной. А в итоге, — он развёл руками и смешно икнул, — в итоге я опять в пролёте. Впрочем, тебе не знать, каково это — проигрывать! — Креймер сделал слишком торжественный упор на последнем слове и едва удержался за край кухонного столика, рядом с которым неподвижно и молчаливо стоял и смотрел на него Константин. Он уже оставил попытки заткнуть разговорившегося таксиста, заставить его сесть и следовать своим советам; он просто решил, что вызовет машину незаметно и также незаметно сгрузит бренное тело парнишки туда. Но порой даже решения самого Джона расстраиваются из-за каких-то глупых проделок… Чес же понял давно: раз такая ситуация, нужно говорить как можно больше всего. Говорить, конечно, но не заговариваться, однако попробуйте объясните это пьяному человеку.
— И знаешь, как нынче зовётся наша затяжка? — он хитро глянул на Константина. — Затяжка номер девять с половиной! Не может быть такого, верно? А вот в нашем случае может быть всё что угодно! — Чес полностью облокотился на столик и усмехнулся. — Только, Джон, не вызывай для меня психушку — на самом деле я нормальный. Лишь немного дурак и ублюдок, а впрочем, не немного.
Константин слушал молча, угрюмо скрестив руки на груди и сурово глядя на него. Креймер не мог этого не заметить, не почувствовать, поэтому вскоре заткнулся и полностью уперся о стол. Вновь повисло молчание, вновь тиканье часов раздражающе действовало на рассудок, и так помутнённый, вновь Чесу казалось, что перед ним совсем незнакомый человек, такой злой и жестокий. Он потихоньку начинал понимать, что своим немногословием Джон намекает на самое явное, что здесь может быть — Креймер здесь лишний. Был им он, собственно говоря, всегда, но сейчас осознание будто остро врезалось ему в спину, резко заставив дойти до того, до чего в неторопливой обыденной жизни он дошёл бы нескоро. А сейчас, с каждой тяжёлой секундой и просто невыносимой минутой, Чес начал понимать это. Вздохнув, он слегка приподнялся, глянул на часы, так и не поняв, сколько сейчас, но почему-то ощутил, что Константину выходить нужно будет именно через пять минут, и тихо, спокойно заговорил, тоном и голосом вовсе не выдавая в себе и капли пьянства, но на деле же смутно соображая о своих действиях:
— Джон, осталось совсем мало времени. Ладно, забудем про затяжку… я другое хотел сказать. Поверь, трезвый Чес такое навряд ли выдаст, так что слушай, пока есть возможность, — Креймер улыбнулся — уже не безумно, а грустно, тихо, одиноко, как улыбаются перед чем-то не слишком радостным, но этой самой улыбкой пытаются доказать, что они сильные люди.
— Может, я не хочу это слушать? — ядовито спросил Константин, засовывая руки в карманы и опираясь о стол. Его взгляд скользил острым лезвием по Чесу; тот было стушевался, но тут же собрал свои силы.
— Чего это тебе стоит? Всё равно улетаешь. Да и я быстро — не смею задерживать вашу персону, — ухмыльнулся и сделал насмешливый поклон. — Просто, Джон, я хотел сказать, что возлагал что-то особенное не только на десятую затяжку, а на все. Ты уже это знаешь, зачем я повторяю — не знаю, но скажу, что курить я начал по кое-какой причине — здесь лжи не было. Но ложь была в том, что я отнекивался от твоих предостережений насчёт дружбы, мило улыбаясь и постоянно говоря, что это вовсе не моя цель, — Чес выдохнул, отёр лоб, нечаянно икнул и продолжил: — О чём я говорил? Ах да, ложь… я врал тебе, поверишь ли, Джон? Тебе! — он усмехнулся уголком рта и потряс головой. — Я знал, что ни до чего хорошего моя затея не доведёт, но слепо верил. В первую очередь, тебе. Признаться, Джон? — Чес подошёл ближе, чувствуя, что с каждым словом всё больше падает в яму невозврата.