— Не нужно, — сухо процедил тот, скрестив руки на груди и как-то странно на него посмотрев. Чес звонко рассмеялся и подошёл ближе: теперь между ними было менее полметра.
— Я хотел стать твоим другом, представляешь? — с отчаянной улыбкой произнёс Креймер, ощущая предательскую дрожь во всём теле и непреодолимый жар в груди. — А может, я и сейчас вру и чего-то недоговариваю? Как думаешь? А я ведь только ради твоей дружбы пошёл на это курение, пропади оно пропадом! — он со злостью вытащил почти пустующую пачку и бросил её на пол, растоптав. — Я никого не виню, кроме самого себя, ты не думай, Джон. Я лишь просто зол, что позволил такой слабости взять над собой контроль. Прекрасно же понимал, как нелепа идея, затея, что ты жуткий социопат, что сам сто раз говорил мне, что тебе не нужен никто, а лишь какая-то цель… Знаешь, — голос слегка охрип, поэтому ему пришлось прокашляться, а потом он вновь смело и прямо взглянул на собеседника, — знаешь, я бы хотел даже стать этой целью любой ценой. Чтобы быть тебе нужным — только ради этого. Но это невозможно. А какой человек станет интересен самому повелителю тьмы? — горько усмехнулся, всплеснув руками. — Да никакой, ровным счётом, если это не какая-нибудь полицейская с модельной внешностью!
В глазах Константина на секунду вспыхнули яростные огоньки; Чесу показалось, что ещё мгновение, и он получит по морде. Но его это не страшило — хоть убей его Джон прямо здесь, ему было бы всё равно. Он уже и сам себя убил. Своими собственными словами. Своим жутким признанием.
— Ну, вот ты наговорил мне тонну чего-то ненужного, а мне-то что прикажешь делать? Пожалеть тебя? Типа «Ах, какой несчастный Чес Креймер, что мученически вынес эти испытания не по своей воле ради дружбы, так и не свершившейся!» и «Ай-яй-яй, какой плохой Джон Константин, который игнорировал бедного своего водителя как мог и всячески унижал»? Так получается? — Джон на секунду приостановился, сузив глаза. — Ты желаешь слишком глупых вещей. Лучше бы о своей будущей жизни подумал, ей-богу. Всё, что надумал обо мне, ложь. Правдой во мне являются только сарказм, цинизм и равнодушие; больше, слышишь, ничего. Я ни добрый, ни милый, ни хороший, я ужасный и прогнивший изнутри. Ты судишь слишком поверхностно. И, как мальчишка, жертвуешь всем ради ничего. Я это знал… — Чес стоял, жадно слушая каждое слово — редко тот говорил так много и о важном. Сказанное заставило его даже слегка протрезветь, но он понял, что это не лучший выход, ибо горечь легче принимается на пьяную голову, поэтому если не в действительности, то хотя бы вымышлено он захотел изобразить, что мало чего понимал. Джон же дышал слегка напряжённо, пытливо смотрел на него и будто бы ждал ответа. И тот не заставил себя ждать.
— Вот как… Я не прошу жалости — это мерзкое чувство, — твёрдо начал Креймер, вздохнув. — Я же говорю, что вообще ничего не прошу и не просил. Уже привык ничегошеньки от этой жизни не получать. Точнее, не получать сильно желаемого и невозможного. Ты говоришь, что я глуп и добиваюсь глупой цели… — Чес улыбнулся, на пару секунд прикрыв глаза, — не буду спорить, ты прав. Господи, я говорю, кажется, совсем как трезвый, правда? Это плохо… Но: ты можешь называть мои цели глупыми сколько хочешь, однако они будут моими. И продолжат так же, как и обычно, много значить для меня. Понимаешь, я чувствую, что совсем-совсем не мужчина и не веду себя так, как предписано моему статусу… — Креймер почесал голову, отведя глаза в сторону, — но вместе с тем я хочу думать, что некоторая мужественность во мне всё-таки есть. Мне кажется, не каждый ненавидящий курение так запросто в один момент сможет переменить своё мнение и начать курить. А впрочем, я всё жалею себя и говорю не по теме.
Он подошёл ближе к отодвинувшемуся от него Константину и, приподняв голову, пристально взглянул на него.
— Но ты, Джон, в одном ты ошибаешься. Ты другой… я верю, я знаю. Да, пусть я не отличаюсь ни особой сообразительностью, ни наблюдательностью, ни знанием людей, но… — Чес слышал, как неровно скакал его голос, а нервы уж, наверное, и подавно все истратились — по крайней мере, было такое ощущение, — но у меня есть на душе такое ощущение, что ты хороший человек. И оно из того рода ощущений, которые навряд ли могут ошибаться. Уж я-то знаю… — голос невыносимо хрипел, он вновь прокашлялся.
— Однако, видимо, — начал чуть позже он, подняв голову и горько улыбаясь, — это теперь всё не имеет значения. И никогда не имело, — тут же поправился. — Ни все эти затяжки, ни мои глупые затеи, ни пару лет знакомства. Ничего это не могло заставить самого повелителя тьмы сдружиться с кем-то. Да и заносчивый водитель много чего требовал. Ужасный эгоист! А теперь ещё и напился и несёт всякую чушь, не давая уехать. Я понял, знаешь, я понял. Всё понял, — улыбка уже на грани срыва в отчаяние… хотя стоп: Чес уже там давно. — Моё простое желание оказалось слишком жёстким требованием, так? — мягко спросил Креймер. — Я соглашаюсь со всем, что ты сказал, кроме одного, но ты это уже знаешь… Я хотел, чтобы мы распрощались дружно, но это было бы очень скучно. Но прости. Прощай, Джон, — с этими словами он стал делать широкие шаги назад, уже не имея возможности остановить дрожь во всём теле. — Кажется, тебе скоро нужно выходить. О такси не заботься: станет меньше на одного пьяного — ничего страшного!
Чес стрелой выбежал из душной кухни, всё теперь давило здесь на него: и стены, и запах табака, и родной стол, и Джон. Он чувствовал, как ежесекундно что-то подступало к горлу; он прикрыл глаза, словно боясь чего-то, поэтому бежал вслепую, лишь только по звукам машин поняв, что оказался на улице. Хотелось бежать как можно быстрее, хотелось развить скорость, как у самолёта, и вылететь, желательно из своего тела, и лететь, лететь; лишь бы скорее, поскорее от этого места. Бежать, и всё равно, что творится вокруг, сколько сбито им пешеходов, сколько сотен раз засигналили ему машины. Но это метафорично; на деле всё оказалось куда проще и быстрее. Креймер не знал, сколько уже бежал — часы в его голове сломались уже давно. Он также не знал, куда бежал: сквозь плотно закрытые веки лишь изредка просачивался резкий свет фонарей или чего-то ещё. Чес лишь помнил, что куда-то слишком резко свернул, далее яркий свет откуда-то слева резанул по глазам, громкое, прямо истошное бибиканье заставило его будто бы проснуться, а какая-то сила быстрым рывком откинула его назад. Креймер приоткрыл глаза, провожая глазами уехавшую машину, и не понимал, почему остался жив. Рывок был не его, а искусственный. Чья-та рука ощущалась на затылке. Чес усмехнулся, подумав, что кто-то только зря сжалился над бедолагой, — уж лучше, по его мнению, ему было дать умереть. Ибо это довольно непросто, когда неожиданно понимаешь, что всё, к чему стремился, полная лажа и чепуха. Нет-нет, Чес не был суицидником, но если бы смерть наступила сейчас легко и внезапно, то смиренно и без сожалений он принял бы её холодные объятия.
— Ублюдок, так и знал, что ты чуть не сдохнешь! — но родному раздражённому голосу Креймер всё понял, улыбнувшись. Его жёстко развернули, грубо схватили за одно плечо; Чес увидел сквозь пелену дождя (Господи, был ещё и дождь?) полыхающие неестественной злостью глаза, а после какого-то резкого маха не удержался и повалился прямо в лужу, ощущая пульсирующую боль на правой щеке. Во рту стал ощущаться неприятный привкус крови, Чес сплюнул её, едва удерживаясь на локтях. Его вновь подняли сильные руки, заставляя встать; Креймер старался увидеть Константина, но видел лишь расплывчатый силуэт и чувствовал исходящий от него гнев. Он искренне не понимал, что происходит: лишь дождь глухо бренчал по крышам, слышались надрывные вздохи и мерный шум проезжавших мимо авто. Люди, если и были, наверняка поспешили отойти от них; Чес бы с радостью последовал за ними, если мог, ибо Джон Константин в злости — зрелище не из приятных.
— Креймер, твою мать, так и знал, так и знал! Гадёныш мелкий!.. Сначала что-то боробит не своё не наше, — говорил уже далеко не спокойно Джон, схватив его за грудки и с каждым словом грубо встряхивая, — а потом бежит под машины! Дурак, идиот ты, понял? Суицидник грёбаный! — Чес не ощущал боли, не ощущал стыда, лишь какое-то приятное удовлетворение внутри — ведь Константин сейчас заботился, пускай жутко по-своему, но заботился о нём. Он принял с улыбкой даже второй удар по левой щеке, только на этот раз его удержала от падения крепкая хватка. Ему нравилось чувствовать эти удары, заставлять вечно равнодушного Джона сейчас так беситься. Может, «беситься» слишком громкое слово, а «раздражаться», наверное, в самый раз.