Эти строки я пишу сейчас в той самой квартире. Против ожиданий, осмотром нашего жилища я в свое время остался доволен и не высказал отцу Анны никаких претензий, хотя и не привык миндальничать с буржуями-меценатами. Более того, некоторые предметы восточной старины, являвшиеся частью обстановки, доставили и продолжают доставлять мне истинную радость. Видимо, в буржуазное окружение сверхпрезидента, пусть даже в качестве обслуги, все же проникают образованные люди с тонким вкусом. Это вселяет надежды на общее улучшение обстановки в стране.
Глава 3
Не успели мы с Анной как следует обосноваться в нашей семикомнатной квартире, как сверхпрезидент вернулся в столицу, и жизнь для нас тут же превратилась в сплошной поток развлечений и празднеств. Видимо, заботливый папаша хотел, чтобы я возблагодарил судьбу за союз с его дочерью и оформил этот союз честь по чести, ибо официально мы с Анной были не женаты. Впрочем, принимая во внимание безграничный либерализм моего фактического тестя, я не могу приписать его действиям столь мещанскую мотивацию. Несомненно было одно — что сверхпрезидент стремился произвести на меня впечатление и временами достигал этой цели, поскольку в разгуле он не признавал половинчатости и всякий раз впадал в подлинный гомеризм. Если он устраивал пир, то на этом пиру съедалось и выпивалось больше, чем съедает и выпивает за неделю вся Москва вместе с пригородами; на охоте сверхпрезидент со свитой дочиста истребляли всю живность на территориях, равных по площади иным европейским странам; рыбу они ловили с помощью гигантских сетей, артелей бурлаков и динамита; походы в баню оборачивались вакханалиями с участием сотен проституток, платить которым было не принято — не от недостатка денег, а из чистого гусарства; даже невинная прогулка на речном трамвайчике, предпринятая как-то раз, завершилась потешной водной баталией и геройской гибелью капитана. Круг общения сверхпрезидента явно подбирался по двум критериям: во-первых, по значимости данного лица (гостя) в структуре новорусского государства — это если говорить о товарищах тестя по его нелегкой работе, составлявших более молчаливую, но вместе с тем и более самоуверенную часть общества; другую часть присутствовавших на празднествах составляли люди, часто появлявшиеся на экране телевизора. Частота этих появлений, как я вскоре понял, и являлась критерием для их приглашения. Собственно, других критериев у сверхпрезидента, отличавшегося глубоким невежеством и, соответственно, суеверным почтением к телевидению, и быть не могло. Пишу об этом без всякого осуждения, так как невежество необходимо присуще личности любого нынешнего бизнесмена и политика и, будучи обнаружено мною у моего тестя, являвшегося одновременно и бизнесменом, и политиком, ничуть меня не удивило. Основу идеологии сверхпрезидента составляли забавные суждения, почерпнутые из газет и телепередач рептильно-либерального толка, а также носящиеся в воздухе ходячие представления, формируемые теми же масс-медиа. Однако собственное идеологическое убожество моего тестя ничуть не беспокоило. Да и что ему было беспокоиться? Если с подобными взглядами на жизнь и мироздание он достиг максимального, по понятиям его среды, жизненного успеха, то отсюда, по тем же понятиям, следовал неопровержимый вывод об истинности указанных взглядов. Поэтому сверхпрезидент продолжал веселиться вовсю, в перерывах, однако, не забывая и о работе, то есть давая различные указания своим соратникам и разъезжая по стране, чтобы там и сям метить территорию. Как я подсмотрел однажды в бане, специальные железы для выработки пахучего секрета, служившего меткой, располагались у сверхпрезидента и его соратников между гениталиями и задним проходом, в месте, называемом "просак", и представляли собой как бы вторую пару яичек. Естественно, у сверхпрезидента размер этих желез был самым большим.
Таким образом, публика, принимавшая участие в развлечениях сверхпрезидента, вряд ли могла меня заинтересовать — соответственно и сами развлечения довольно быстро начали мне приедаться, так как в людских сборищах меня издавна привлекало в первую голову содержательное общение, а уж затем зрелища, игры и все тому подобное. Как правило, большую часть дня я ходил полусонный от выпитого и съеденного накануне, да и лечь спать мне частенько удавалось только утром, а такой режим никак не способствует бодрости духа. Дух мой дремал, ни творить, ни общаться ему не хотелось, а при отсутствии духовного общения даже самая любимая женщина вскоре начинает восприниматься как некий докучный предмет домашней обстановки — особенно докучный потому, что, в отличие от обстановки, любимая не стоит на месте, на нее постоянно натыкаешься то там, то здесь, а наткнувшись, не знаешь, что ей сказать. Понятно, что творчество мое пребывало в застое — едва я садился за письменный стол, как волны полудремы уносили мою вялую мысль куда угодно, но только не в направлении развития творческого замысла. Первое время мастерство и самодисциплина выручали меня, и я еще умудрялся что-то сочинять, но с каждым днем это становилось все труднее и труднее. Все чаще я презрительно кривился, перечитывая написанное, и начал испытывать форменный ужас перед чистым листом бумаги. Да, все мои желания исполнялись, стоило мне только открыть рот для того, чтобы их высказать, однако по злой иронии судьбы блага, сыпавшиеся на меня градом и составлявшие предмет мечтаний миллионов современников, были мне не очень-то нужны. Я не испытывал преклонения перед своим тестем, для которого не существовало на Земле ничего невозможного, и хотя его, казалось, постоянно заботило то, как бы еще украсить нашу с Анной жизнь, чувство благодарности спало в моей груди. Напротив, частенько я со злобой косился на тестя, ведь именно навязанный им образ жизни губил в моей душе творческое начало и сделался угрозой для нашей с Анной любви. Вдобавок меня почему-то ужасно злило то, что, несмотря на пьянство, обжорство и неистовый промискуитет, мой тесть остается бодрым, живыи и веселым, а его маленькие голубые глазки излучают все тот же животный оптимизм, что и при нашей первой встрече. Порой мне нестерпимо хотелось обрушить сверхпрезиденту на голову антикварную китайскую вазу (между прочим, его подарок), чтобы заставить его хоть на минуту задуматься над земным преназначением человека, однако затем внутренний голос убеждал меня в бесполезности такой спонтанной акции. Во-первых, мой благодетель все равно ничего не понял бы, а во-вторых, мне бы после этого скорее всего не поздоровилось: по некоторым признакам — обрывкам фраз, не предназначавшихся для моих ушей, выражению лица в иные минуты, — я понял, что сверхпрезидент, как и многие подобные ему богатые бодрячки, умеет, когда потребуется, быть беспощадным.
Итак, в одно туманное осеннее утро я вновь проснулся с тяжелой головой, неприятным вкусом во рту и ощущением застарелого недосыпания. Я знал, что Анна лежит на другом краю огромной кровати, но даже не посмотрел в ее сторону. В последнее время я стал замечать, что в минуты подобных пробуждений меня ужасно раздражают тишина и неподвижность, царящие в комнате. Видимо, яд разгула медленно, но верно проникал в мою кровь, делая меня ненавистником всякого спокойствия. Внезапно мне в голову пришла зловещая мысль: возможно, сверхпрезидент не так прост, как хочет казаться. Уж не вознамерился ли он посредством увеселений, вошедших в привычку, расшатать мою творческую волю? Ведь если даже он сам и не читал моих сочинений, его клевреты вполне могли донести ему о том, как немилостиво я отзываюсь о буржуях и о сомнительных буржуазных ценностях. Неспокойная совесть подсказывала мне, что если у моего тестя имелись такие коварные планы, то он изрядно преуспел в их осуществлении. Действительно, в последнее время я всеми способами ублажал свою презренную плоть, ничем не отличаясь в этом смысле от окружавших меня нуворишей. Могло ли их ничтожество служить для меня оправданием? Вряд ли — ведь я не делал ничего такого, что возвысило бы меня над ними, не делал ничего для вечности. Я сел на постели и надолго замер, тупо разглядывая рисунок ковра, а совесть тем временем высказывала мне все новые и новые упреки, которые ввинчивались, словно бурав, в мои мозги, отупевшие от разгула.
Так я сидел около двух часов, погруженный в неутешительные мысли. Анна и не думала просыпаться — к счастью, она обладала отменным здоровьем и могла долгим дневным сном вознаграждать себя за бессонные ночи. Когда она наконец зашевелилась, внезапно раздался звонок в дверь. Я поплелся открывать, и вскоре прихожая огласилась моим радостным криком: на пороге стоял мой друг Евгений Грацианов, явившийся, как и подобает другу, в нелегкую минуту моей жизни. Когда мы обнялись, я едва не задохнулся в окутывавшем Евгения густом облаке алкогольных паров. Отстранившись, я увидел, что мой друг вдребезги пьян. Как всегда, он был гладко причесан, чисто выбрит и аккуратно одет, однако мешки под глазами, общая припухлость черт и мутно-розовый цвет лица красноречиво говорили о бурно проведенной ночи, а возможно, и о нескольких подобных ночах. "Не смотрите на меня с таким состраданием, — поморщился Евгений. — У меня-то как раз все в порядке, меня не стоит жалеть. Но я думаю о вас и пью. Да-да, я пью, чтобы забыться!" — повысил голос Евгений, и Анна в соседней комнате беспокойно заворочалась. "А что стряслось?" — прохрипел я, почесываясь. "Э — э -э… — Евгений с заговорщицкой улыбкой поводил перед моим носом указательным пальцем. — Не надо притворяться, вы прекрасно знаете, что я имею в виду. Не могу поверить, чтобы вы, художник с большой буквы, были довольны своей нынешней жизнью".