Он читал все мои мысли и утешал меня. Я все еще всхлипывал сухим, судорожным горлом, но все во мне высветлялось. Да, они надо мной глумились, хулили Творца во мне, да, я поднимал им ворота своей души — высокие эти ворота, а они ничего не видели, не знали, на каких этажах я живу! О ребе, заберите меня отсюда, я пойду за вами куда угодно, как за ребе Вандалом…
А он продолжал читать эти мысли, тут же на них отвечая:
— Мы знаем, ты высоко стоишь, но ты человек больной и душой сильно смущенный: это остатки дурной крови… Я только хочу сказать — не считай себя грешником! Ни в коем случае не считай себя грешником, ибо тогда твой распад неизбежен. Поэтому не молчи… Скорбь и молчание хороши для душ твердых, невозмутимых, а для тебя, человека смущенного, лучше всего — откровение! Если ты хочешь, мы можем вместе открыть твой нарыв и все наболевшее. На все вопросы твои я отвечу!
Как некогда ребе Вандал, этот еврей поднимал меня на высшие этажи мудрости. Этот гигант поднимал меня в один рост с собой и с этой высоты давал мне заглянуть в тайны судеб и мироздания.
Он сказал про вопросы? О, вопросов у меня, как всегда, уйма! И я предложил ему сесть в кресло. Поедаемый любопытством к этому удивительному человеку, я спросил для начала, где он родился: здесь или в галуте? Откуда он знает так хорошо душу еврея галута?
Глаза его весело засверкали, но отвечал он уклончиво. Он слишком высоко парил — таким неважно, где жить и родиться.
— Галут — это всего лишь сон, долгое, летаргическое отступление, чтобы чудесная сила любви между евреями и Создателем не истощила себя преждевременно. Этой любви еще предстоит открыться по-настоящему в будущем! Когда наступит оно, это время, то всем нам станет вдруг ясно, что не было никаких страданий, не было слез и мук, не было наших грехов и нашей вины, а все, что было и есть, — хорошо и верно, в прекрасном предназначении Бога. И задним уже числом каждый из нас поймет и увидит, что это относится к прошлому с первого дня творения, ибо самыми существенными атрибутами Бога являются любовь и милосердие ко всем Своим творениям.
Лицо его стало серьезным, а голос вдруг зазвенел и налился металлом:
— Когда окончится голод духовный, десятый голод земли, придет Мессия, и тут нам откроется это: что все страдания наши и все наказания — по нашей же высочайшей вине, ибо ищем мы вечно единения с Богом. Нет галута и не было, а только жажда единения с Богом. Отправлен был из дому, из Двуречья, первый еврей в галут… Но разве это галут? Он обживать пришел Святую землю, он исходил ее вдоль и поперек — место нашего обитания! А мы эти поиски праотцев расширили, углубили. Единственно — ради Господа, чтобы приблизить к Нему, приобщить народы земли. Мы это делали даже способом парадокса! Возьми христиан хотя бы, возьми христианство… Их главное обвинение против нас: «Вы нашего бога распяли!» На самом же деле именно нас они распинают вот уже две тысячи лет. Нас, на ком почиет Имя и Лик Божий, каждый день распинают! Так мы их учим, так мы их приобщаем…
Сейчас я особенно остро все чувствовал и быстро соображал. Палата моя наполнилась теми людьми, что здесь уже побывали. Они прошли чередой и разбудили во мне отчаяние.
— Почему же так плохо, так тесно мне здесь? Меня не хотят, не принимают… Может, есть еще один Иерусалим — исключительно мой, даже на небе, так я согласен идти — идти туда сколько угодно! Может, каждому есть только его Иерусалим, единственный?
И весь я напрягся, превратившись в слух, а он мне ответил фразой, общей фразой. Очень сильной и убедительной, правда:
— Иерусалим вечен, един, каждый, кто скорбел о нем всей душой, удостоится жить в нем в конце концов в радости и ликовании.
Обозревая в эту минуту всю свою жизнь, насколько хватило мне скудных воспоминаний, я откровенно ему признался, что вижу впереди не радость и не ликование, а черную, страшную бездну, что каждую ночь лечу туда, погружаясь все глубже и глубже, а выбираться оттуда все более неохота.
— Я думаю, это конец! — подытожил я ему. — Конец моей всей программы на эту жизнь.
— А ты соскочи на другую, — ответил он шутовски либо чересчур заумно. — Душа ведь, в сущности, вечна, и фокус с другой программой ничуть не трудный. Ты только найди ее, выбери… Порви контракт, заключенный на эту жизнь, и начинай себе новую.
Мои тревоги не внушали ему опасений. Он относился к жизни и смерти по-мудрому легкомысленно. Это мне нравилось. Я начинал доверять ему, как доверяет больной ребенок своему отцу возле постели.
Потом он достал очки и потянулся к пергаменту:
— Ребе Вандал нам завещал его, да будет память коллеги благословенна! Труд его древней души, он нам доставил его, даже будучи мертвым. Его предстоит нам прочесть…