Хватаю тяжелого Кушайри и вскидываю его над головой, чтобы он увидел, и тоже подыгрываю под этого пидора: «О возлюбленный мой, я углубился дорогой в эту книгу, меня захватили святые деяния… Но вот я спешу, поспешаю к тебе со всех ног!»
Сейчас он пойдет купаться, мой шеф, ну а я… Пойду во Дворец пионеров, на бокс, мне надо намылить сопатку Тахиру, этому спесивому наглецу! А шеф не велит… Веди с ними дружбу, сказал… Ну а ребе, что ребе на это скажет? Как он скажет, так тому и быть.
— Ребе, а что говорит Талмуд: должен ли еврей прощать оскорбления?
Он долго глядит на меня, собираясь с мыслями: этот вопрос застает ребе врасплох. Но он привык уже, привык к моим самым неожиданным вопросам.
— Если мудрец тебя оскорбляет… Если обвиняет мудрец, тут ты внимай ему, ибо добра желает. К ногам его припадай, днюй и ночуй в его доме — так говорит Талмуд.
— Нет, ребе, он не мудрец и не еврей, он над народом моим глумился, он образ Божий во мне уменьшал, оскорбляя.
— Тогда другое дело: обидчика порази! Порази, как Пинхас поразил Зимри и Козби[62], как царь Давид поразил всех хулителей Божьих.
«Ого, наконец я слышу сегодня что-то четкое, вразумительное! Ай да ребе, ай, спасибо, ай, молодец! Именно это мне и хотелось услышать… Да, ну а мир, ну а дружба?»
— А если мир лежит на весах, мир и месть — что предпочтительнее?
— Для еврея?
— Ну да, для еврея, для меня в частности?
Он пожевал с минуту губами, затем ответил, как бы помыслив, как бы вслух советуясь с кем-то:
— С миром они сами придут, покаянные и смирившиеся.
Я оставляю ребе и бегу за стремянкой: она лежит у входной двери, дюралевая, легкая. Всхожу с ней на сцену и ставлю у задника, где будем вешать сейчас портрет Насера.
— Ты этими бреднями не больно-то увлекайся! — говорит мне шеф назидательно, поверив, что там, в отделе древних рукописей, я и в самом деле углубился в Кушайри. — Ну сам скажи, как доказать истинность жизни Мухаммада на основании им же написанной книги? У тебя, сынок, впереди большая работа, ты уж держись своих собственных корней.
Мы обматываем черным крепом огромную раму, втискиваем туда портрет.
— На Ближнем, сынок, Востоке встает нынче зверь со страшной пастью: против медведя — лев иудейский, который грозит медведю обглодать все мослы. Вот с этим-то львом нам и надо выяснить отношения уже сейчас: или же насмерть схватиться, или же… Не знаю, что! Дипломатических отношений нет, а маразматики наши, эти кремлевские старцы, — не знаю, что они думают там!
Шеф берет портрет, а мне велит стремянку держать покрепче. Он лезет наверх, над головой у меня висят его тапки. Он метится с петлей на гвоздь, качая, как маятник, тяжелый портрет: в глаза мне летят соринки. Сверху я слышу:
— Когда между двух держав нет отношений дипломатических — отношения есть! По нашим каналам, через наши мосты: они есть постоянно, всегда… Сколько лет еще будут держать у нас власть эти кремлевские мафусаилы, трудно сказать. Но этому льву мы должны дать понять, что у нас в России будут новые хозяева, хозяева-медведи будут моложе.
Я смотрю в каменный пол, на шершавые плиты, крепко ухватившись за стремянку, усиленно шефу киваю. Не знаю, видит ли он?
— Там тоже придет к власти новое руководство, но не молодые, а старики — синедрион, семьдесят мудрецов, как было в древнем Израиле. Но старики эти будут прожорливее молодых, будут яростнее в тысячу раз… Ты почитай историю, почитай Библию: древний мир содрогался от власти синедриона, трепетал весь мир!
Он справился наконец с петлей: портрет повешен. Он велит мне отойти подальше, издалека поглядеть — ровно ли висит?
— Не шевелитесь, шеф! Отпускаю стремянку…
Я отхожу, пятясь назад. А он руководит мной, велит дальше идти, дальше. Схожу со сцены и иду к двери: Насер весит безупречно.
Когда я к нему возвращаюсь, шеф уже складывает тюбики в фанерный свой ящик, полощет кисти.
— Запомни, сынок, Институт каббалы! — говорит он мне. — Думай отныне только об этом — Институт каббалы в Иерусалиме, больше я ничего тебе не скажу, это одно и запомни!
Он надевает рубашку, складывает треногу, а ящик берет под мышку.
Мы идем на выход, возле дверей останавливаемся и смотрим назад.
— Висит нормально как будто?
— Висит изумительно, шеф! — И гляжу при этом на ребе, а ребе мне улыбается.
Придирчивым взглядом Хилал окинул напоследок сумрачный зал, проехался по секции древних рукописей, где ребе. Но ровным счетом ничего интересного там не нашел и фыркнул облегченно: