— Моя жена была у своего парикмахера… Это доказано… Полиция все проверила…
— А я видела вас! — с нажимом в голосе повторила она. — Я видела, как вы столкнули машину в карьер, подожгли ее и спрятались в риге…
Одной лишь этой детали было достаточно, чтобы подтвердить подлинность рассказа Люсетты. Филипп представил, как он бежит по глинистой грязи, липнущей к его подошвам, сзади полыхает машина и труп… Он и сейчас ощущал это стеснение в груди, от которого он задыхался, опершись на крыло своего автомобиля, который спрятал утром того же дня в этой заброшенной риге. Они приезжали туда с Раймондой на рассвете: приехали раздельно, уехали вместе на одной машине. Он все предусмотрел, все, кроме нелепого поступка Люсетты.
Он уже не слушал ее объяснений, как, сократив путь по лесным тропкам, она успела прибыть в Мулен раньше его.
— Вы больше не возмущаетесь?
Он вздрогнул. Нет, это не было кошмарным сном. Слишком реальны этот кабинет, эти стены, эти знакомые предметы и слишком реальна Люсетта — он ощущал даже биение артерии на ее левом виске. Заставленные книгами полки, двойные шторы и ковер скрадывали все шумы. В этом замкнутом пространстве, где ни он, ни она не смели пошевелиться, густая, отягощенная смыслом для каждого из действующих лиц тишина, придавала сцене почти нестерпимую, внутреннюю напряженность.
Филипп вынул изо рта сигарету, которую он так и не зажег. Конец ее был изжеван, пропитан липкой слюной, которую он не успевал проглатывать.
— Если вы все это видели, — произнес он бесцветным голосом, — почему ничего не сказали?
— Потому что я люблю вас.
Признание было сделано просто, без ложного стыда и без вызова.
— Я всегда вас любила… с того первого и единственного поцелуя, о котором вы так скоро забыли… Но я бы ничего вам не сказала, если бы…
— Вы слишком поторопились, — сказал Филипп, — надо было дать мне время…
Неумело он пытался склеить кусочки разбитого сна.
— Но теперь, Филипп, когда вы знаете…
Люсетта пренебрегала всеми этими «как» и «почему». Все, кроме ее нынешнего положения, казалось ей несущественным. Преступление ее интересовало лишь в свете ее возможного статуса сообщницы.
— Ведь, промолчав, я становлюсь вашей сообщницей… Наши судьбы больше не смогут, никогда больше не смогут идти раздельно.
Филипп остерегался ее прерывать, сдерживать эту любовную восторженность, представлявшую для него лучшую из гарантий и худшую из опасностей. У него немного кружилась голова, путались мысли. Каждая из них раздваивалась, раздваивался и он сам, испытывая странное чувство проживания одного и того же приключения с двумя разными женщинами…
— У меня есть деньги, — продолжала Люсетта. — Если вы хотите, мы вместе полетим в Бразилию.
«Если вы хотите…» Как бы вынося решение на суд Филиппа, она тотчас добавила:
— Сегодня утром я забрала свой паспорт из комиссариата.
Заметив нахмуренные брови Филиппа, она моментально продолжила:
— Я плохо излагаю свои мысли, да? Но это трудно выразить. Я все написала в длинном письме, но так и не осмелилась вручить его вам. Завтра вечером в Мулене я вам его покажу. Мы вместе сожжем его. Это будет первым моим подарком, — закончила она дрожащим от волнения голосом.
Она приблизилась к нему, она ждала, что он заключит ее в объятия. Он не мог, так же как не мог и оттолкнуть се.
— Филипп, я…
Вдруг она отпрянула назад, повергнутая в ужас, словно за спиной ее собеседника неожиданно появился призрак.
Филипп обернулся. Дверь была открыта — и в проеме вырисовывался силуэт Раймонды.
Еще не придя в себя от изумления, Люсетта пролепетала:
— Мадам… мадам Сериньян!
Глава 19
— Да, это я, Раймонда Сериньян! Можешь потрогать. Я не привидение. Я жена Филиппа… Ты слышишь, потаскушка? Жена Филиппа, и ты его у меня не похитишь!
Впервые обращаясь к ней на «ты», стиснув кулаки, с пылающим местью взглядом, Раймонда надвигалась на Люсетту, которая отступила в глубь комнаты.
— Идиотка! — взревел Филипп, хватая жену за руку.
Люсетта, парализованная страхом, а затем — изумлением, смогла, наконец, пробормотать:
— Мадам Сериньян… Но ведь… В машине ведь кто-то был… Женщина!
— Женщина? Девица, проститутка из Булонского леса. Филипп подобрал ее по случаю…
— Молчи, ты!
Филипп не мог одновременно удерживать Раймонду и мешать ей говорить. Правда, последнее было для нее чем-то наподобие разрядки — предохранительным клапаном, через который ее ненависть и злоба извергались одной желчно-едкой струей.