– Ой, – сказала она. – Большая попка. Тебе еще долго? Я хочу сделать еще запись в «ЖЖ»[2].
Дейзи фразы отметила. Но дошли только два слова:
– Ты хочешь сказать, что у меня большой зад?
– Нет, я говорю, что уже поздно и что я хочу сделать новую запись в «ЖЖ». Опишу, как он лапает супермодель в туалете одного лондонского бара.
– Ладно, – вздохнула Дейзи. – Просто что-то тут дурно пахнет, вот и все.
– Что дурно пахнет?
– Присвоение денег. Ладно, выхожу. Иди в свою помойку. Знаешь, а ведь у тебя могут быть неприятности, ты же выдаешь себя за члена королевской семьи.
– Отвяжись.
Кэрол писала «Живой журнал» от имени одного молодого члена британской королевской семьи, выдавая себя за отбившегося от рук сорвиголову. В прессе уже спорили, реальный это дневник или подделка, причем многие указывали, что такие подробности, которые приводит Кэрол, могут знать только настоящие члены британской королевской семьи или те, кто читает сплетни в желтых журналах.
Отойдя от компьютера, Дейзи все еще размышляла о положении дел в «Агентстве Грэхема Хорикса».
А его владелец крепко спал в спальне своего большого, но без показной роскоши дома в Перли. Будь на свете справедливость, он стонал бы и обливался потом во сне, терзаемый кошмарами, и фурии совести жалили бы его скорпионьими хвостами. И потому мне больно признавать, что Грэхем Хорикс спал как хорошо покормленный и пахнущий молоком младенец, и ничегошеньки ему не снилось.
Где-то в доме Грэхема Хорикса напольные часы вежливо пробили двенадцать раз. В Лондоне была полночь. Во Флориде – семь вечера.
И тот и другой – час ведьм.
Миссис Дунвидди сложила и убрала красно-белую клеенчатую скатерть.
– Черные свечи у кого?
– У меня, – ответила миссис Ноулс.
У ее ног стояла пластиковая сумка из магазина и, покопавшись в ней, она извлекла четыре свечи – по большей части черные. Одна была высокой и ничем не украшенной, остальные три – в форме мультяшных черно-желтых пингвинов, вместо хохолка в голове у каждого торчало по фитилю.
– Других не было, – извиняясь, сказала она. – И вообще пришлось обойти три магазина, чтобы найти хотя бы эти.
Миссис Дунвидди промолчала, только качнула головой. Свечи она поставила по углам стола, причем единственную непингвиновую – против своего места. Каждая свечка оказалась на пластмассовой тарелке для пикника. Достав большую коробку кошерной соли, миссис Дунвидди горкой высыпала кристаллы на стол. Потом, придирчиво оглядев, поводила и в ней иссохшим пальцем, пока не получились кучки и завитки.
Миссис Ноулс принесла с кухни большую стеклянную миску, которую поставила в центре стола. Отвернув крышку с бутылки шерри, она плеснула в миску солидную порцию.
– А теперь, – сказала миссис Дунвидди, – давай дурман вонючий, пырей ползучий, амарант хвостатый. Да, и еще цареградский стручок.
Миссис Бустамонте снова порылась в сумке и достала стеклянный пузырек.
– Это смесь кулинарных трав, – сказала она. – Я решила, что подойдет.
– Смесь трав! – фыркнула миссис Дунвидди. – Смесь трав!
– А какая разница? – спросила миссис Бустамонте. – Я всегда ею пользуюсь, когда в рецепте говорится базилик то, орегано сё. Столько хлопот и мороки! И вообще, на мой взгляд, в магазинах продают сплошные смеси.
– Высыпай, – вздохнула миссис Дунвидди.
Половину смеси трав из склянки высыпали в шерри. На поверхности закружились сухие листья и палочки.
– Теперь четыре земли, – велела миссис Дунвидди. – Надеюсь, – продолжала она, тщательно отмеряя слова, – никто не собирается сказать, что не смог найти четыре земли, и теперь придется обойтись камешком, сушеной медузой, магнитом на холодильник и куском мыла.
– Земля у меня, – сказала миссис Хигглер и, предъявив коричневый бумажный пакет, достала из него четыре застегивающихся полиэтиленовых мешочка, в которых лежал какой-то песок или высушенная глина, но все разных цветов. Их содержимое она высыпана по углам стола.
– Хорошо, что хоть кто-то слушает, что ему говорят, – проворчала миссис Дунвидди.
Миссис Ноулс зажгла свечи, заметив походя, как легко зажигаются пингвины, какие они миленькие и смешные.
Миссис Бустамонте разлила остатки шерри в четыре рюмки.
– А мне не достанется? – спросил Толстый Чарли, хотя на самом деле шерри ему не хотелось. Он вообще его не любил.
– Нет, – твердо ответила миссис Дунвидди, – не достанется. Тебе надо быть начеку.
Она достала из сумочки позолоченную коробочку для таблеток.
Миссис Хигглер погасила свет, и все пятеро сели за стол, над которым плясало пламя свечей,
– И что теперь? – спросил Толстый Чарли. – Возьмемся за руки и будем взывать к живым и вызывать духи умерших?
– Нет, – прошептала миссис Дунвидди. – И придержи язык.
– Извините, – сказал Толстый Чарли и тут же об этом пожалел.
– Слушай, – сказала миссис Дунвидди, – ты отправишься туда, где тебе, вероятно, помогут. И все равно не отдавай ничего своего и ничего не обещай. Ты меня понял? Если ты кому-то что-то дашь, то позаботься получить взамен нечто равноценное. Понятно?
Толстый Чарли едва не сказал «да», но вовремя осекся и только кивнул.
– Хорошо.
И миссис Дунвидди начала напевать что-то без мелодии и слов, ее старческий голос дрожал и спотыкался.
К ней присоединилась – несколько мелодичнее – миссис Ноулс, голос у нее был выше и сильнее.
Подключилась миссис Хигглер, но она не гудела и не шипела. Она жужжала, как муха на стекле, издавая языком вибрирующий звук, такой невероятный и странный, точно во рту у нее был рой рассерженных пчел, которые бьются о зубы, стараясь вырваться на свободу.
Толстый Чарли подумал, не присоединиться ли ему тоже, но понятия не имел, что ему делать, поэтому сосредоточился на том, чтобы сидеть тихо и не потерять голову от странного шума.
Миссис Хигглер бросила в миску с шерри и смесью трав щепотку красной земли. Миссис Бустамонте – щепотку желтой. Миссис Ноулс – щепотку бурой, а миссис Дунвидди мучительнр медленно подалась вперед и уронила комок черной грязи.
Миссис Дунвидди отпила шерри, потом нашарила что-то артритными пальцами в коробочке для таблеток и бросила на пламя свечи. На мгновение в комнате запахло лимонами, а потом – просто чем-то жженым.
Миссис Ноулс начала выстукивать ритм на столе, но гудеть не перестала. Свечи замигали, и по стенам затанцевали гигантские тени. Миссис Хигглер тоже забарабанила пальцами по столу, но выстукивала другой ритм – быстрее, решительнее, и два стука слились в третий.
В мозгу Толстого Чарли все шумы – гудение и шипение, перестук и жужжание – стали сливаться в единый звук. Голова у него закружилась. Все как будто утратило реальность, расплылось. В издаваемом женщинами шуме он слышал звуки дикого леса, потрескивание гигантских костров. Пальцы у него словно бы вытянулись как резиновые, а ноги оказались где-то далеко-далеко.
Ему казалось, он парит над комнатой, над всем миром, а под ним вокруг стола сидели пятеро. Одна из женщин бросила что-то в миску посреди стола, и в ней полыхнуло так ярко, что Толстый Чарли на мгновение ослеп. Он зажмурился и тут же понял, что от этого толку ни на грош: даже с закрытыми глазами все казалось слишком ярким.
Защищаясь от яркого дневного света, он потер глаза.
Огляделся по сторонам.
Прямо перед ним – точь-в-точь небоскреб – вздымалась скала. Нет, отвесный склон горы. И в двух шагах сбоку уходил вниз такой же отвесный обрыв. Подойдя к краю, он осторожно глянул вниз. И, увидев что-то белое, решил, что это овцы, но, присмотревшись внимательнее, сообразил, что перед ним облака – большие пушистые облака очень далеко внизу. А дальше, под облаками – пустота: он видел голубое небо, и казалось, если смотреть еще дальше, то увидишь черноту космоса, а за ней – лишь холодное мерцание звезд.
Толстый Чарли попятился от обрыва.
Потом повернулся и пошел назад к горам, которые поднимались все вверх и вверх, так высоко, что он не видел вершин, так высоко, что он решил, что если они когда-нибудь упадут, то непременно ему на голову и погребут навеки. Он заставил себя опустить взгляд, смотреть на склон, а потому заметил в нем отверстия: они тянулись вдоль уступа между обрывом и склоном и выглядели как зевы естественных пещер.