Зверь напал и заразил страхом воображение невольников, индейцев с бронзовыми лицами, гордых под ударами кнута, и африканцев, тоже гордых и бдительных.
Белые бьют рабов кнутами, им нет дела, что те ведут свой род от племенных вождей.
Внезапные набеги и захват пленников. Дух, тысячи раз низвергнутый, тысячи раз, скрежет зубов… горечь, горечь.
Но что такое зверь? Джинн демона, прячущегося под водопадами Пики Стон? Скалы высоки, и вода мчится.
Откуда он пришёл, этот зверь, откуда взялся? Разве может зверь появиться ниоткуда? Из ничего? Он должен откуда-то прийти.
Вот он, белый зверь: на плантации Кордова Якоб Кордова наказывает чёрного раба за то, что тот барабанил.
Но глубоко в джунглях, за Никерие, вдоль Сарамакки, за трясинами с крокодилами, в лесной чаще, переплетённой лианами, есть посёлки беглых рабов, там горят огни, там женщины варят на кострах еду у новых хижин, и голландцы не могут пройти туда, их не пускают лианы и крокодилы, и потому чёрные мужчины бьют, бьют и бьют в барабан.
Она заразилась малярией от москитов. Москиты заразили её малярией.
Малярия овладела ею, её глаза затуманились, закипели, её свалил жар, победил москит, и она опустела, её кости опустели, а кожа высохла, стала шершавой и горячей на ощупь, и влажно блестела в затемнённой комнате. Эстер Габай велела повесить на окна толстые тяжёлые шторы, которые не пускают внутрь солнечный свет. И в темноте кажется, будто Мария Сибилла светится, будто светится её кожа. Её губы распухли, надулись, высохли, и язык тоже раздулся и мешает во рту, в забытьи она бредит, но слов не разобрать, они отрывочны и бессвязны. Она бормочет что-то о тюльпане в Нидерландах, о двух речных свиньях, которые приближаются, и погружается в молчание.
Где ты, Мария Сибилла? Мари? Мари? С сильным голландским акцентом.
У неё тяжелеют ноги, замедляется пульс, тяжесть ползёт по ногам вверх.
Нечем дышать, тяжесть душит.
От лихорадки она побледнела, осунулась, губы стали сухими, запёкшимися, бескровными, а наполненный сыростью воздух, как губка, тянет из неё жидкость, по капле вытягивает воду из её тела.
Она там, где никто не живёт, она наполнена тем, что, как ей известно, не может служить пищей.
Впереди она видит ленивца, который в невообразимом блаженстве свисает с ветки в тени дерева мора.
И её сердце тяжело бьётся,
А дыхание учащается.
Она на Серро де ла Компана, на горе, называемой Колокольная, к югу от суринамской саванны.
Белые камни высятся на горе, валуны белеют, они видны отовсюду, они высятся на горе, где нет деревьев, только валуны, валуны до самых вершин.
Или она в кабинете отца, смотрит на стол для рисования, на натюрморт, приготовленный к рисованию.
Это раскрытая книга цветов.
Книга спящих насекомых
Мария. Мария Сибилла.
И она погружается, погружается в лихорадку, и глубже, в свои сны.
Суримомбо с раскинувшимися по покатым холмам полями сахарного тростника, и ломается стебель.
И бледная пустеющая тьма.
Она внутри сетки, москитной сетки, которая щекочет её, словно паутина, когда она пытается пошевелиться, сесть, протянуть руку или повернуться с боку на бок.
Или идёт с Мэтью ван дер Лее по берегу.
Это его конёк, говорит он ей, морской берег.
Он говорит, а его дыхание длится, это из-за отсутствия пауз его дыхание такое ровное.
Африканские рабы прячутся в старых заброшенных садах.
Меж вопящих птиц, среди которых самые громкие — ары, меж обезьян-ревунов, рычащих, как ягуары.
Глаза у неё чёрные из-за расширенных зрачков, укусы испещрили кожу, оставили в её теле свои отложения, посеяли в ней семена малярии, сделав её навсегда уязвимой.
И доктор Петер Кольб, который то входит, то выходит от неё со своей сумкой безделушек, имеет вид сначала строгий, потом серьёзный, потом озадаченный, потом усталый и безнадёжный, покорный, точно он перепробовал всё, что только может предложить его сумка, его руки, его толстые, слегка дрожащие ладони, на дрожь которых никто не обращает внимания, когда он, доктор Кольб, кладёт их сначала ей на лоб, потом на основание горла, и на шею, и на плечи, слушая её дыхание, слушая её тяжёлое дыхание.