— Чего я-то?! — забубнил Хома. — То до гайдукства вообще отношенья не имеет.
— У тебя рука верная, — хмуро напомнила ведьма. — Без боли чтоб, и тело не подпортить.
— Да что ж тут за тело? Сами гляньте — куда уж его измочалили. Иных, что ли мало? — упирался Хома, указывая на разбросанные между горелых балок трупы. Засевшие в костёле хлопцы оказались справными вояками, и полегли сам-пять, а то и поболее. Оттого и рубили их уцелевшие в капусту, злобу вымещая.
Раненый, словно не о нём говорили, сосредоточенно заряжал своё оружие. К утру и пулю закатит, а как же.
— Иди, да делай, — скомандовала ведьма, пихая в спину.
Чувствуя, как поджимает удушье, Хома потянул из ножен ятаган. Хоть острый, и то добро. Казак нагнулся к обречённому:
— Ты уж, брат, извиняй, куда нам деваться. Молитву бы сотворил, что ли…
Вместо того чтобы прилично помолиться перед скорой смертью, раненый оскалился нехорошо и двумя руками навёл пистоль. Смотреть в дуло, пусть и неснаряженного, но всё равно оружия, невольному палачу не особо хотелось.
— Что ж без пули-то, — неловко указал Хома. — Ложи пистоль, а то усы мне подпалишь.
Упорен оказался побеждённый, до конца на своём стоял. Лицом не дрогнув, нажал «собачку». Почти в упор пыхнуло холостым зарядом…
Морду Хома благоразумно прикрыл рукавом, но что-то ожгло порядком. Да и не ожгло, а прям во всю и жгло!
— А, бисов сын! Да подпалил же!
Свитка, пропитанная на груди не успевшей высохнуть горилкой, занялась голубоватым пламенем. Хома подскочил, хлопая по себе свободной рукой, закрутился и столкнулся с шарахнувшееся ведьмой. Фиотия взвыла неистово, выставляя руки, да поздно — несколько искры прыгнули на нее, разбежались веселой яркой стайкой по груди и плечам…
Хома, лупя по груди рукою, выпучил глаза и попятился. Ведьма, на которую и попало-то всего ничего, с воем, в котором (дивное дело!) слышалось явное торжество, кружилась на месте. Она горела, но горела вовсе и странно для приличного человека: вроде изнутри зажглась, словно в самое плоти её разом раздулись древние угли, невесть сколько веков тлевшие под человечьей кожей. Ширилось под одеждой багряное марево, вот уж и на живот перешло…
Взвизгнула панночка.
— Тикаем, ой, тикаем… — прохрипел Хома, дотушивая последние огонёчки и пятясь к дверям.
Разумный вовкулака уже метнулся к окну.
— Сестра! — Бледный топтался на месте, не зная бежать или кидаться к кружащейся на месте ведьме.
Завыла вовсе нечеловечьи Фиотия. И тут в первый раз полыхнуло. Вырвался из ведьмы пылающий круг, высветил нутро костёла, с изумленьем глянули на то безумное разноцветное сияние мёртвые глаза крыс, людей и вовкулаков. Хома зажмурился, немедля запнулся за доски на полу, бухнулся и пополз к двери на карачках. Твёрдая рука Хеленки уцепила за ворот — мигом вывалились на ступени. Тут догнала вторая волна цветного огня, так поддала в поясницу, что летели по воздуху шагов двадцать, пока не грянулись на склон…
… Выли в костеле множество голосов, металось меж мёртвых тел холодное пламя. Расходились и бились о стены разноцветные сияющие круги, словно сыпала ведьмачья гибель в немыслимый радужный пруд новые и новые камни, гнала волны по воде бытия…
… Кубарем катился сквозь бурьян Хома, ёкала и гикала где-то рядом панночка, совершающая кувырки с любимым молотом в руках и оттого выписывающая этакие траектории, что и сказать невозможно. Ещё кто-то поодаль катился-убегал, но кто — не понять во всем том круговороте… Встряли в колючесть тёрна, и тут озарился весь предутренний небосвод рыже-синей вспышкой, вырвавшейся из злосчастного костёла. Этаким всплеском сверкнуло, что без сомнений, ту зарницу люди от Житомира до Полтавы углядели. И стих ведьмичий вой…
— Экое странное окончание, — заметил Хома, садясь и выковыривая из уха набившиеся туда семена лебеды.
— Ой, мне спину, кажись, пожгло, — испуганно сказала панночка, выбираясь из колючек
— То ничего. Мазь есть и компресс поставим. Главное, говоришь снова, — обрадовался казак.
— Так сорочка же… — начала Хеленка, но тут беглецы вздрогнули.
С собора донеслось истошное завывание — не особо ведьмовского характера, но проникновенное. То Пан Рудь, устроившийся на остатках кровли и ставший свидетелем мрачного, но великого события, возвещал миру о смерти хозяйки.
— Жалеет, — вздохнул Хома, отыскивая разлетевшиеся из-за пояса пистолеты.
— Та мне тоже как-то жаль, — всхлипнула панночка. — Не такая уж лютая хозяйка была.