Месяц этот до весны Алеша даром хлеба не ел. Окапывал лед, скреб корпус, красил, скоблил палубу добела, медяшки драил, поспевал и в машину, и в рубку к штурвалу, отполированному за годы руками рулевых так, словно колесо покрыли лаком, - дел хватало от подъема до отбоя. А засыпая, мучился: оставят ли в команде, когда растает лед? Если бы буксир оставили в Кронштадте - таскать баржи с мазутом, подавать на форты харч и боезапас, помогать маневру кораблей, - могли б и оставить. А сейчас команда сама сомневалась, кого возьмут, кого спишут. Команда уже знала: буксир назначен в штат плавсредств новой военно-морской базы. Заграничная база, двести сорок миль западнее Кронштадта, опора минно-артиллерийской защиты входа в Финский залив. Могут и не взять. Но Алеше повезло: в плавание шла вся команда.
И вот буксир, загруженный бочками, ящиками, всем, что не попало на другие суда, шел концевым. Пассажиры на нем собрались кто откуда: догоняющие часть артиллеристы, матросы, только что назначенные из экипажа, бойцы железнодорожного батальона, срочно посланные на Гангут.
Караван шел малым ходом, но буксир едва за ним поспевал. Льды, сходясь позади ледокола, мешали даже большим судам. "Ермак" возвращался и могучим стальным корпусом разбивал затор. Обломки льдин царапали борта. Транспортам они не помеха, но буксиру страшны. Шустров маневрировал, избегая ударов.
Солдат с непривычки укачивало. По одному они вылезали наверх, на ветерок, тоскливо склоняли голову за борт.
- Что, хлопцы, приуныли? - Из кормового кубрика вынырнул бойкий матросик, тоже пассажир; для него, похоже, палуба была наилучшим местом на свете. - Не нравится корабель? Зря! Знаменитый корсар - гроза Балтики!..
Он стоял перед солдатами твердо, широко ставя короткие ноги, даже не шелохнулся, когда буксир зарылся в волну и лег на борт.
- Качает, - кисло произнес солдатик, морща белесые, едва заметные на бледном лице брови. - Баллов на шесть задает...
- Баллов на шесть?! Да на море полный штиль. Понимаешь?
- Понимаю, - кивнул белесый. - Я укачался, а травишь ты.
- Не теряешься, - миролюбиво одобрил матрос. - Давай знакомиться. Тебя как звать?
- Камолов Василий. Сын собственных родителей. А тебя?
- Богданов Александр. Меньшой.
- А есть еще большой? - рассмеялся белесый солдатик.
- А как же! Неужто все Богдановы малого водоизмещения...
Смех, что огонек в лесу, - в корму потянулись пассажиры,
- Иди, Алеша, к хлопцам, повеселись, - сказал Шустров юнге, не отходившему от него ни на шаг.
Алеша мигом очутился возле матросика малого водоизмещения, все уже звали его попросту Богданычем.
Богданыч шутил, смешил непривычных к морю вояк, а белесый солдатик настолько ожил, что затянул даже песню. Пели разное - и про "Катюшу", и "Ревела буря", и, конечно, про кочегара - слова Алеше знакомые, но одно дело слушать дома: "Увидел на миг ослепительный свет, упал, сердце больше не билось", а другое - в море, среди синих льдин и свинцово-тяжелых волн, где, возможно, покоится и мичман Горденко...
- Дробь! - прервал певцов Богданыч, словно угадав печаль юнги. - В лыжном отряде мы по-другому пели, - и затянул сиплым, простуженным тенорком: "Раскинулись ели широко, в снегу, как в халатах, стоят"...
- Отставить! - прервал белесый солдат безголосого запевалу. - Это пародия, а не песня.
- Не пародия, а песня отряда Гранина. - Богданыч привлек Алешу к себе. Ну что, юнга, слыхал про Гранина?
- Слыхал. Капитан с черной бородой.
- У-у-у, страшная бородища... - смешно показал Богданыч. - Длинная. Как у Черномора.
- И я про Гранина слыхал, - сказал белесый солдат. - Знаю, как набирал он в отряд таких, как ты, отчаянных.
- Как? - Богданыч опешил.
- А вот как. Вызвал его командующий и говорит: "С любого корабля выбирайте любого матроса, только чтобы отряд не посрамил чести Балтфлота". Пошел Гранин по кораблям. Походит, посмотрит- ему подают список личного состава: этот, говорят, лучший механик, этот - лучший сигнальщик, предлагают одних отличников. А Гранин нет: "Зачем забирать у вас отличников. Дайте, кого надо на исправление. Кто отбывает на гауптвахте?.. Этот в чем провинился? Лодырь? Отставить. А этот? С патрулем поспорил? А в службе как? Хорош? Давайте его сюда". И как начнет мылить, как начнет: "Дисциплину не соблюдаешь! Искупить хочешь? У меня патрулей нет: закон нарушил - трибунал. В бою струсил расстреляю. Понял? Иди, досиживай. А потом на фронт"...
- Глупости все это! - Богданыч в упор злющими глазами смотрел на белесого. - Гранин разгильдяев терпеть не может. И раскисляев, между прочим, подковырнул он белесого.
Все рассмеялись, но солдатик не сдавался:
- Ты, не спорю, про Гранина знаешь все. А где он сейчас?
- Ясно где: в береговой артиллерии. Он на фортах все прошел - от погребного до командира дивизиона. А лыжный отряд создал временно. Пока с белофиннами воевали. Понял, солдат?
- Понял, что ты проворонил: Гранин с нами идет. На "Волголесе", сразу за "Ермаком".
- Откуда знаешь? - всполошился Богданыч.
- Железнодорожники все знают. Кто пушки доставляет? Мы. Наши и грузили гранинские пушки...
Гранин действительно шел в голове каравана - с пушками, со всем дивизионом. На правом крыле мостика "Волголеса" он стоял рядом с начальником своего штаба Пивоваровым, верным спутником и по лыжным походам. Оба молодые, гладко выбритые, настроенные торжественно, даже празднично. Гранин, плотный, приземистый, весь заковался в кожу. Новая скрипучая кожанка с золотыми нашивками на рукавах - "две с половиной средних", кожаные брюки, болотные сапоги, все как у первопроходца и все не по форме. Только морская фуражка с золотой эмблемой такая же, как у строгого начштаба, но и ее Гранин сдвинул на затылок. Оба разглядывали в бинокль места, исхоженные на лыжах в пургу и мороз, а сейчас, среди взбулгаченных волн, если и узнаваемые, то только по маякам и сопкам взятых штурмом островов.
На "КП-12" не видели, конечно, ни "Волголес", ни его прославленных пассажиров. Льдины встречались реже, и караван шел ровно, понемногу отрываясь от концевого судна.