И я пошел с сознанием честно выполненного долга в гримерку, и, как положено воину, взялся за стакан. Что там дальше происходило — своими глазами я не видел, но, как говорил Костя, было так. Фаны лезли на сцену — ну, девчонки, парни, они чувствуют магнетизм, поэтому тянутся к нему. Ну, как: "говорило железо магниту: я тебя не люблю…" Никуда не денутся. Притянутся. А охраняющий мент подходит к одной девчонке — и прямо сапогом по лицу. Костя говорит: я, говорит, разозлился, ну, думаю, гады… И поэтому объявил: следующая песня посвящается ментам и прочим гадам. Ну, и соответственно: "Эй, ты, там, на том берегу", и прочее. Как-то все это дело тогда прошло незаметно, они вернулись, помылись-оделись. Но начался какой-то шухер непонятный. Все закончилось, стали уходить. Макс с Адой У меня пошли вперед, а я остался еще с ребятами поговорить.
Тут, значит, мои любимые товарищи и приятели не сочли нужным предупредить меня, что на них облава, ушли все через каток, как мне потом сказали. А я, как честный гражданин своего города, поперся с приятелем на главный вход. Выхожу, значит, вижу, что стоит там большая грузовая машина с открытыми дверями. Приятеля — в одну сторону, девушку, которая была с нами — в другую, меня в эту машину — шварк! — в спецмедвытрезвитель…
В общем, привозят меня в родное 43-е отделение на Петроградской. Говорят: молодой человек, вы пьяный. А я начал говорить: вы что, с ума сошли? Я артист, с концерта, забрали, — идиоты, что ли? Вид у меня нормальный совершенно, вполне приличный, но достаточно агрессивный. Они меня — раз! — в отдельную клеточку. Там у них есть общая камера, а есть такая — отдельная камерка, для… не, как бы этообъяснить — для особо приближенных к Советской власти. На две коечки. Они меня туда засунули. Я не угоманиваюсь, кричу: экспертизу давайте! Что значит — я пьяный? Я должен сам в этом в первую очередь убедиться! Пусть мне докажет это врач.
Они привели мне такую маму — тихонькая, спокойная женщина, в белом халатике, полная, добрая. Вывели меня туда. Она мне: ну что, говорит, пройдись, говорит, по прямой линии. Я говорю: мама! Я тебе не то что пройду — я промарширую! И с высоко поднятыми ногами в стиле "хайль Гитлер" промаршировал ей по этой прямой полосе. Она на меня посмотрела так скептически и говорит: он, конечно, не пьяный, но плохо ориентируется в обстановке. Они меня — раз! — обратно в эту камеру. У меня тут уже никаких возражений не было — ну все, то есть, врач так приказал. Я там правда, еще покричал немного но на них сильно не ругался. Что с ними ругаться — они при исполнении служебных обязанностей, люди подневольные. Смотрю, собственно говоря, камера отдельная, так чтобы не лечь спать-то? Вот. Среди ночи меня разбудили — второго закинули. Он кричал, что у него мама — секретарь горкома партии. Шишковатого мальчишку поймали. Он сел, говорит мне: ты кто? Да вот, говорю, я артист. Он говорит: да? Так давай, говорит, песню споем. Мы с ним «Комиссара» вдвоем как затянули: "Ой, да конь мой вороной, да обрез стальной…" Тут же вошли такие менты со спокойными лицами и говорят: ну что, не нравится тебе здесь? Видим, что не нравится. И — меня в общий зал. Там народу… человек сто. Ну уж, в общей камере я успокоился, лег, как все, поспал спокойно, утром, как все, поднялся, надел сапоги — американские, остроносые, которыми головы-то глушил. Один, сидящий рядом, такой зэк по жизни, говорит мне: давай смеряемся. Я ему: чего тут меряться-то? Он мне — раз так ногу свою: ах, говорит, маловаты, жаль… Я ему: ладно, ладно тебе…
Короче, выпустили нас, я успел местным, своим, любимым петроградским рассказать, как да что, они мне — сразу у милиции бутылочку сухого вина, тут же, будто из воздуха соткали. Похмелили меня. Я домой пришел к жене. Она на меня: где был, где ты шлялся?! Я ей честно выложил справку: вот, мол! Впервые в жизни был в медвытрезвителе. А она, бедная, волновалась, думала, я с девками оттягиваюсь. Фига с два!
Через несколько дней у нас гастроли. В замечательный город Челябинск. Приходим мы в аэропорт. В этот рейс у меня книги никакой нет. Что бы такое, думаю, почитать. Подхожу к автомату, опустил три копейки, газету «Смена» купил — молодежную. Открываю — написано: «Алиса» с косой челкой". О! — говорю, — замечательно! Свежак! Только что испеченная. Читаю — Доктор "хайль Гитлер" кричал…Ну, думаю, ничего себе — набедокурили-то, а… что же я то не видел ничего?
А дело в том, что в Челябинске был тогда единственный уникальный концерт — выступала группа «Алиса» и группа «Нате». Взял газетку с собой, полетели. Приезжаем туда. А челябинцы устроили нам лютый прием. Встречают нас пять «пятерок» в аэропорту. Всем чуть не отдельные машины. Мне «Волгу». Ну — молодцы, парни. Обслуживают в столовой местные манекенщицы. Все было очень серьезно. Приезжаем — «Алиса» уже сидят. Я подхожу к ним, говорю: Доктор! Подарочек у меня для тебя! Почитайте, говорю, свежую прессу. Купил в питерском аэропорту. Они сгрудились вокруг — читают. Ну, и, как бы, соответственно, полное недоумение: что такое? Я говорю: ты "хайль Гитлер" кричал? Он мне: не, не кричал… А что делать теперь? Я говорю: точно не кричал? Он говорит: точно не кричал! Значит, говорю, запись должна быть — у фанов, вообще у кого-нибудь. Достаньте фонограмму, да в суд на них, иудов проклятых. Та це ж провакация… как говорят хохлы.
Ну, собственно, и все. И они поступили правильно. Дальше, остальное, как бы известно.
Такие провокации в те годы были часто, в общем, и их многим приходилось испытать на себе. Еще когда мы выступали с «Алисой», помню, в гримерку к нам подошел кагэбэшник. Там уже ребята настраивались, мы стояли у зеркала с Костей, поправляли фишки — он свою звездочку, я свои феньки. К нам подходит молодой человек в сером костюме: а что, говорит, вы звезд-то на себя понавесили?! Я говорю: а ты что, хотел, чтобы мы свастик на себя понавесили? Ушел ни с чем. Слова не сказал.
То, к чему мы идем, не может быть отменено ничьим приказом.
Привела ли к победе былая борьба?
И кто победил? Ты? Твой народ? Природа?
Но пойми меня до конца: такова уж суть вещей, чтобы плодом каждой победы всегда становилось такое, что вызовет новую схватку.
я понимаю, что этот вопрос все равно мне зададут, как задают его всякий раз, когда мне приходится давать интервью.
- Но все-таки — почему же вы разошлись с Костей?
Я отвечаю по возможности кратко:
- В результате творческого несогласия. Подчеркиваю — творческого.
Или — спрашивают еще категоричней:
- Что между вами произошло?
— Между нами ничего не произошло. Он был и остается моим старшим братом. Просто у каждого вокзала оказалась своя дорога.
Он пришел и спросил: "А что у вас происходит здесь?" Сказали: ничего, живем нормально. Его посадили, налили ему чаю. Он спросил: "Вас кто-нибудь охраняет в этой жизни?" Ему сказали: да. Он говорит: "Кто?" Отвечают: санитары. Он предложил: давайте, я спою вам песню. Начал петь. Вдруг звонок в дверь.
Он открыл. Вошли люди в белых халатах, в колпаках и черных очках. Опять санитары-оборотни пришли? Да, это санитары-оборотни. Мимо них прошмыгнула крыса и скрылась. Они спросили: "Здесь есть еще кто-нибудь кроме вас?" Он ответил: "На улице есть дождь".
Они вошли, обыскали все комнаты и никого не нашли. "В феврале у вас был гость", — "Да, был, но его теперь уже здесь нет".
И он ему сказал: если ты хочешь, ты можешь стать генералом. У нас очень большой город, в этом городе все можно. Он говорит: не хочу. Лучше я буду наркоманом, чем генералом. Ты будешь позорить нашу семью? Нет, я не хочу позорить нашу семью. Просто я не собираюсь этого делать, и все. Так кем ты станешь? Кем я стану, тем стану.
Знаешь, однажды моя рука была в голове моего друга. Он спрыгнул с пирса и утонул. Я бросился его спасать. Когда я вытаскивал его на берег, моя рука провалилась в его мозг.