Я обнимаю её.
- Рест, - она легким, едва уловим движением так любимых и обожаемых мною плеч, высвобождает себя из моих объятий, - ты, пожалуйста, выслушай меня, я ведь на полном серьёзе...
Её пальцы по-прежнему остаются прохладными, и это верный признак того, что ей с трудом удается контролировать свои эмоции.
Я люблю её!
Я же люблю её! И, сказать по правде, не имею никакого права принуждать её своим поведением сомневаться в своих подозрениях насчёт...
- Опять, - улыбнувшись, говорю я, - опять наше с тобой вечное «To be or not to be?».
Чтобы разрядить обстановку.
Лена облегчённо вздыхает и вдруг потеплешими пальцами сжимает мою ладонь.
- Да, - произносит она, чуть не плача, - опять.
И целует меня в щёку в знак, так сказать, примирения.
Но мы и не думали ссориться!
Теперь она полна уверенности и задора, и я рад, что нет в мире тем, способных разрушить наш, надеюсь, прочный и, если хотите, вечный союз.
Мы усаживаемся в кресла.
- Выпьем? - предлагаю я.
- Да, - соглашается она, - конечно... Но сперва...
- Да, ладно тебе, - призываю я располагающе громко, - давай выкладывай! Что там у тебя?!
- Тина, - теперь твёрдо говорит Лена, - твоя Тина... Ты только не обижайся.
- Обижаться, - говорю я, - ты же сама сказала - удел горничных.
Лена кивает: да.
- Все твои рассказы о Тине, знаешь... Фантомы какие-то...
- Лен, - я пытаюсь было оборвать эту тему.
Лена продолжает:
- Рест, согласись, что все твои мысли вокруг этой милой подружки - порождение больного ума...
- Лен...
Лена встает.
- Нет-нет, ты дослушай!
Я, смеясь, демонстративно затыкаю уши указательными пальцами.
Лена ждёт. Лицо у неё очень серьёзно, и глаза её тоже ждут. Я знаю эти её глаза, наполненные ожиданием!
- ... ты рисуешь её, - слышу теперь я, - какой-то сосной, на которой вместо шишек развешаны груши... Рест, так не бывает...
Я слушаю...
- ... мир не знает случая, чтобы...
Я слушаю.
- ... и все твои доводы в пользу...
Я не перебиваю.
- ... и ты не имеешь права...
Я это знаю и без тебя.
- ...и эти твои фантомные завязи...
Вызреют, вызреют!..
- ... и тебя просто засмеют... и затопчут... Тебя просто выбросят на помойку...
Я слышу уже скрип собственных зубов.
- ииии ты - ы-ы-ы...
И я уже не могу это слышать!
- А теперь, - говорю я, - слушай меня!
Лена присаживается на край дивана, чтобы...
Чтобы не сорваться на крик, я беру грушу и откусываю ровно столько, сколько требуется, чтобы не... не сорваться на крик.
Тон, я признаю это, - непозволительный! Дурной тон! Но я и не подумаю выискивать там какой-то другой, умилительно-тепленький-ласково-обворожительный тон.
Раз уж зашла речь о Тине!
Никто не может диктовать мне...
Никто! Даже Лена!
Раз уж о Ли!
- Груши, - говорю я, прожевав, - да, груши!..
Я никогда прежде не видел Лену такой напуганной.
- ... и не только груши, - говорю я примирительно, - и не только на сосне... Леночка моя дорогая!..
Лена даже прикрывается локтем, когда я подсаживаюсь к ней на диван.
- ... так вот я хочу тебя просветить, - говорю я, - Тина - это... Это... И сосна, и ливанский кедр, и лиственница... И ель, и та ель, живущая вот уже восемь тысяч лет... Помнишь, я рассказывал!.. И ель, и особенно секвойя! Особенно! Та, что помнит звуки арфы Орфея... Ну, ты помнишь, ты помнишь... Я рассказывал... Секвойя... И не только груши на ней, и не только яблоки и апельсины... Ты пойми, на ней...
Лена смотрит на меня, не мигая. Я рассказываю.
- ... и ты лучше меня понимаешь, что без Тины, без этого сруба и скрепа, без этих её... без неё... Понимаешь меня?.. Ну, хоть ты меня понимаешь?!!
Наконец, Лена кивает: да.
- Да, - говорит она, - понимаю.
Понимание - это как... Это свет...
- Вот такие груши тебе, - говорю я, - на соснах и елях, вот такие апельсины... Среди вечнозелёных иголок, - говорю я, - вот такие пироги...
- Да, - соглашается Лена, - пироги... с апельсинами...
А как вы хотели!
А то!
Я, знаете ли, милые мои, прожив утомительно длинную жизнь и старательно вглядываясь в лица окружающих меня людей до сих пор, видит Бог, не встретил ни одного... ни одной...
- Понимаешь меня?!
- Конечно, - говорит Лена, теперь-то - конечно!
А сам-то ты себя понимаешь? - думаю я.
Глава 18
Теперь каждый день, с утра до ночи, мы были заняты тем, что следили за показаниями приборов наших железных рожениц. Они густой чередой стояли вдоль длинной стены нашего, так сказать, родильного дома, сверкая своими прозрачными пластиковыми стенками, мигая разноцветными лампочками, жужжа и потрескивая всякими там реле и дрожа стрелками приборов визуального наблюдения. В помещении было довольно прохладно, привычно пахло работающей оргтехникой (апельсинами!) и кварцевым облучением, как в операционной. Как Великая китайская стена, опоясавшая беззащитное беременное брюхо рождающейся в потугах огромной страны, стояли на защите заалевшей зари новой эры несметные ряды наших искусственных маток. Сквозь их прозрачные стенки можно было видеть, как развиваются наши апостолы. Миниатюрные, зачем-то скрюченные в три погибели и вышедшие, как космонавты из корабля в открытый космос, наши эмбрионы плавали...