– Разве можно убить зло? Нет, не убил ты его, Митя. Зло так просто не искоренить… Добро и зло, они всегда почти рядом, и всегда в человеке его поровну, но редко побеждает добро. Да и где оно, истинное добро?
– В каждом оно, расстрига, есть! Мы только его различить не можем, а может, не хотим.
– Вот, Митя, и хочу остаться один. Сначала в себе хочу почувствовать, что же я растерял за эти годы на земле. И отчего люди отвернули от меня свои лица?
Поспела баня. Дмитрий отвёл попа, показал ему, где мыло и мочалка, а сам направился на своё место, на крутояр. Солнце уже лежало на полноводной реке, и лучи окрашивали мутное половодье. Он опустился наземь, закрыв глаза, просил, чтобы ему приснилась в эту ночь Ведея. Почему-то после прихода расстриги он почувствовал страшную тоску по ней, почувствовал себя, как и расстрига, одиноким и несчастным. А вроде бы всё налаживалось, уже как-то привыкать стал. Нет, не забывать – такое невозможно забыть, – а словно притупилось всё. Внушали все вокруг, что это был только сон.
Веселела Валентина, чувствуя, что вроде всё налаживается. Стал Леший немного другим, будто и прежним, только бывало вдруг задумается, сядет у бани на чурбак кедровый, и курит, и курит. Позовёт она, а его вроде и нет, ничего не слышит, будто находится где-то далеко-далеко. Уходила она тогда в дом, занималась хозяйством, боялась трогать его в это время. Плакала часто, так как чувствовала: сон его принёс ему любовь к той, выдуманной. Знала, что её нет, но бабья ревность, она ведь не может определить край, где сон и где явь. Особенно когда ночью во сне Ведею зовёт. Но молчала, знала, что сменился у него характер: непреклонным стал, настоящий мужской.
Валентина готовила на стол, когда Дмитрий с помытым и переодетым гостем вошли в дом. Расстрига по привычке глянул в передний угол и, не найдя там икон, смутился:
– Сейчас вроде мода на иконы пошла, а у тебя их, вижу, – нет. Не веришь, видно?
– Не знаю, батюшка…
– А как без веры-то? Ведь под Богом ходим…
– Может, и ходим, откуда знать. Раньше лоб иногда крестил, когда уж сильно прижмёт. Только бывает и времени нет крестом себя осенить… Ты сам-то веришь ли? Ведь при сане был.
– Был… – расстрига глубоко вздохнул. – Так нет теперь ни сана, ни веры, наверное.
– Отчего так?
– Да всё мне как-то быстро надоедает. Новое всё ищу, только вот не открывается мне… Христос, так он терпеть велел, а я всё спешу – вот и прогневал, видно. А может, мне за былое прощения нету. А ты сам, Митя, крещёный?
– Раньше не крестились – время было не то. А сейчас мне без надобности. Я, расстрига, верю в то, что вокруг меня. Оно ведь рядом, рукой дотронешься: земля, вода, лес и небо. Я их душой своей чувствую…
– Вот оно как… А кто учил тебя этому? Не тот ли, седой, что на свалку приходил?
– Да нет… А разве этому учат?
– Этому не знаю. Другому учат…
– Разве можно учить вере?
– Всему и всех можно научить.
– А тебя, расстрига, научили?
– Меня нет. Может, оттого, что грешник большой. Вот и хочу остатки жизни посвятить себя отшельничеству – может, там заслужу прощение Господне.
Ужинали долго. Расстрига от выпивки отказался, так как дал себе зарок. Отмытый и причёсанный, в белой нательной рубахе, он уже не походил на бомжа, а скорее, на старца с картин, только креста на шее не хватало: свой большой медный крест на толстой цепи он вместе с рясой сложил в котомку.
– Увезу я тебя в урочище Двух Братьев, пусть только немного спадёт вода. Помогу построить там для тебя небольшое зимовьё, ну, а обустраивать сам будешь. Лопату, топор, соль и муку завезём, свечи, чтобы молиться тебе в тишине таёжной. Вот только выдержишь ли? Жил когда-нибудь в лесу?
– Нет. А разве это важно?
– Это тебе не монастырь и приход. Нет рядом братьев во Христе, помочь некому. Только твои силы, только твоя выдержка… Сетей дам, лодку сам выдолбишь – не велика наука… Ты вообще-то откуда?
– Из Ленинграда, теперь Питера.
– Да, занесло тебя… Но ты сам выбрал себе путь. Один только совет прими от меня: когда будет трудно и тоскливо, одиноко, вдруг если начнёшь о петле подумывать.
– Да грех это, Митя, в Библии сказано…
Леший не дал договорить.
– Я не знаю, что там сказано, не читал! Только знаю, как одному в тайге выжить: работой до крови на ладонях, до изнеможения, чтобы там, где работал, и уснул беспробудно. Поверь этому, батюшка…
Через две недели, когда весенняя вода в реке упала, погрузив скарб и расстригу в лодку и простившись с Валентиной, Дмитрий отчалил от родимого берега. Чуть не год он пробыл безвылазно дома, и теперь проплывающие мимо низкие, затопленные берега приносили в истосковавшуюся по лесу душу неописуемую радость. Он что-то кричал расстриге сквозь шум мотора, тот, не расслышав, только крутил и согласно кивал головой. Стаи уток носились над затопленным руслом, пугая батюшку. И вдруг Дмитрий увидел у этого седого человека по-детски открытые глаза, как будто его впервые вывезли на природу. Он смеялся, вжимал голову в плечи от пикирующих на них уток и кричал:
– Господи, как хорошо-то на свете! Вот где благодать Господня! Услышал, видно, Бог мои молитвы, простил меня за сомнения мои и отправил в этот рай.
– Для кого, расстрига, рай, а для кого край, – веселился Леший. – Посмотреть охота, как ты запоёшь, когда один останешься…
Но расстрига словно не слышал его, орал, как маленький ребёнок, задрав свою бороду к небу. Восхвалял Христа за то, что направил его на этот путь. Восхвалял людей, что пришли тогда на свалку, которые открыли ему это райское место после ада, в котором он находился эти годы.
– Меня простил Господь! – кричал он в голубые туманные кедрачи. – Он меня простил, Ми-т-я!
К вечеру из-за поворота реки показался холм, поросший пихтой и елью, с двумя каменными вершинами. Дмитрий, сбавив газ, подчалил к зелёному берегу.
– Ну, вот, расстрига, мы и на месте. Это и есть то урочище, куда ты хотел попасть. Я тоже, кстати…
Они сошли на зелёный невысокий берег. Дмитрий пошёл по поляне, чтобы остаться с мыслями наедине. «Вот я и добрался до могил своих родителей. Хотя какие здесь могилы? Пепел давно разнёс ветер над этим широким полем, и теперь он везде. Он и под ногами, и на дне реки, и среди травы – везде. Они вокруг меня, они повсюду. И где бы я ни был – они рядом со мной… И может, они хранят меня – как знать?»
Дмитрий ходил по зелёному полю, пока не добрёл до старого разрушенного скита. Сел на полусгнившее бревно и задумался. Снова пришла та жизнь, которую он прожил в коме. Вот отсюда ушёл Невзор с родом своим. Здесь сгинул Светояр со Снежей… Как, оказывается, многое связывает его с этим урочищем Двух Братьев. Нужно попытаться найти последний погребальный костёр, о котором говорили люди. Может, что-то и осталось. Хотя навряд ли: столько времени прошло.
Дмитрий винил себя в смерти отца, пусть косвенно, но винил. И если бы тогда не ошибка штабников, отец мог бы и жить, он бы ждал возвращения единственного сына. Но только вот откуда он знал про погребальный костёр? Откуда знал, что, когда ветер развеет их пепел, души их вновь соединятся и они обретут новые тела? Может, и отцу снились такие же сны, как ему? Загадки… И сможет ли он когда-то объяснить всё, что происходило с ним, происходило с его отцом? Кто ему об этом расскажет?
Место для зимовья расстрига выбрал в лесу на краю поляны. Рядом протекал каменистый ручей, заросший по берегам осокой и невысоким камышом. Поп оглядел место и воткнул лопату.
– Вот здесь, быть может, я проведу последние годы своей жизни. И в молитвах, и в размышлениях с самим собой.
Лес был рядом. Срубил Леший ему избушку. Сам-то расстрига топор никогда не держал в руках. Сказал после того, как чуть не порубил себе ногу.
– Топор не кадило – сноровки требует.
– Так сноровка, она придёт со временем, батюшка. Не у тебя первого не получается. Всё приходит со временем. Ко мне, может, память придёт, а к тебе то, что ты ищешь, – успокоение.
Накололи потолки и пол, надрали дранки, покрыли крышу. Сбили из глины небольшой камелёк, затопили – теплом потянуло по смолёвым стенам.