– В третьем поколении неназываемое превращается в немыслимое.
Оно постепенно изживается в повторении, в превращении в телесные недомогания. К примеру, сын человека, пережившего концлагерь Дахау, рассказал мне о том, что страдал от галлюцинаций и ночных кошмаров, во время которых ему казалось, что его бьют и пытают. Иногда он, проснувшись, обнаруживал себя на балконе, собирающимся прыгнуть вниз, в страхе, что его застрелят из револьвера… Он вдобавок то и дело страдал от провалов в памяти, поскольку его сознание было переполнено возвращением вытесненных, принадлежавших кому-то другому воспоминаний. Этого другого уже больше не было на свете, и поговорить с ним было невозможно, а значит, ему нельзя было вернуть его реальность и освободиться от нее. Только терапия смогла это сделать, вновь связав концы истории.
Моя пациентка, дочь женщины, родившейся в результате изнасилования, была бесплодна до тех пор, пока не узнала страшную тайну, которую скрывали ее бабушка и мать. Тело человека, физические и душевные связи несут на себе следы чего-то, о чем нельзя размышлять, – это проявляется в соматических, разной степени тяжести хронических заболеваниях, проблемах с социализацией, во всевозможных зависимостях, порой даже утрате речи. На самом деле поражение когнитивных или моторных функций при синдроме типа болезни Паркинсона или ранних деменциях развивается вместо и в месте проработки подобного немыслимого.
– Во что же превращается немыслимое в четвертом поколении?
Травма проявляет себя уже на ранних стадиях развития организма. Конечно, любые патологии являются результатом воздействия множества разных факторов, тем не менее повышенная частота аутистических нарушений у детей – потомков жертв фашистских концлагерей не кажется случайностью. Несмотря на возрастающее разнообразие причин и распространенность патологии, научные наблюдения иллюстрируют, как опыт и эпигенетические факторы влияют на проявления генома, активируя заболевания и поражения, которые в других обстоятельствах и при другом эмоциональном наследстве, возможно, никогда не проявились бы.
Другими словами, если травма замалчивается и скрывается, ее влияние трансформируется и расширяется до тех пор, пока сохраняется молчание. Потому что все, что не высказано, сохраняется.
Анри пришел ко мне на консультацию по направлению врача-терапевта, который его наблюдал. В 55 лет он страдал повышенным давлением и артрозом. Давление и воспалительные процессы сочетались у него с отсутствием способности распознавать и выражать эмоции, так называемой алекситимией. Анри – отец двух сыновей, причем с младшим у него были сложные отношения, доставлявшие обоим страдания. Артроз у пациента усилился, вдобавок взрывным образом, после смерти матери, с которой он был очень близок и которая страдала слепотой долгие годы. Его мучили настолько сильные боли в тазобедренных суставах, что он не мог ходить, а гипертония привела к потере зрения на один глаз. Он проводил долгие часы в темноте, страдая от боли. Несмотря на то что присущий ему скептицизм затруднял понимание связи физических симптомов с эмоциями, а потерю зрения – с материнской слепотой, он не отвергал объяснения проблем, которые я ему предлагала: он больше не мог ходить, как в младенчестве, и плохо видел именно с тех пор, как исчезла мать. Он увлекался генеалогией, поэтому охотно рассказал о своей семье: «В жизни наших предков мы часто находим поддержку и тепло, которых не хватает в семье. Они много значили для моей матери, а ее жизнь не была легкой. Это такой способ для меня оживить то, что она любила».
Не умея выражать эмоции, Анри тем не менее обладал обостренной чувствительностью, способностью погружаться в искусство и музыку, чтобы скрасить молчание и преодолеть холод. Он хотел бы все рассказать, но не знал, как и о чем, и с трудом пытался что-то вспомнить. Но внезапно во время нашего сеанса вспомнил: «Однажды за мной пришли в школу. Мне было 8 лет. Мне сказали: “С твоей сестрой что-то случилось. Она только что разбилась на машине”. Вечером в день похорон отец заявил нам: “С этого дня мы больше не вспоминаем об этом”. И с этого момента я видел только горе матери, которое она не имела права выражать».