А в воскресенье мы встали рано утром и, подбадриваясь холодным душем, распевали народные песни. Когда же мама предложила нам взять с собой пирожки, мы заявили:
— Ты думаешь только о еде!
И мой сын очень радовался тому, что будет носить камни.
— Знаешь что, — сказал я ему. — Ты лучше будь оркестром. Мы будем работать, а ты нам будешь играть. Возьми с собой барабан — и все тебе спасибо скажут. Людям ведь и культура нужна!
— Это никакая не работа, — ответил он. — Послушай, папа, я буду носить камни. Нельзя же всю жизнь только играть.
— Да зачем же тебе таскать камни, — возразил я. — Много не натаскаешь и ещё перемажешься. Ты просто играй нам. Вроде ты — заводской оркестр.
Он заинтересовался.
— Да, но у нас нет тромбона, — сказал он. — И где я в последнюю минуту найду тромбон? Легко сказать — играй! А где мы возьмём тромбон?
В конце концов он согласился, и мы дали ему в руку веточку вербы — это была дирижерская палочка. И он действительно так замечательно играл, что все участники воскресника его хвалили. Одни, правда, жаловались, что музыку не слышно, другие, наоборот, — что слишком слышно: это уж зависело от музыкальности того или иного слушателя. Но так как наша улица названа именем скрипача Лауба, то, в общем, музыка всем понравилась.
Потом все пошли за справками — пусть напишут чёрным по белому, что мы работали. А он грустно стал в сторонке и спросил:
— Скажите, пожалуйста, а музыкантам ничего не дадут?
Нам стало его жалко, мы и говорим толстому товарищу, который занимался этой сложной канцелярией:
— Будь добр, товарищ, дай нам справку и для нашего оркестра.
Но он рассердился:
— Товарищи, я лицо официальное и прошу вас относиться серьёзно… И детям здесь вообще делать нечего.
И он продолжал заполнять справки — всем, кроме оркестра.
Тут мы услышали, как кто-то горько плачет. Это ревел наш оркестр. Так весело он играл нам, и вот всё испорчено… Оркестр плакал душераздирающе, мы очень его жалели.
— Товарищ, — сказали мы, — ты всё-таки напиши справку нашему оркестру… Посмотри, он весь в слезах.
— Товарищи, — изрекло официальное лицо, — прошу вас спокойно расходиться. Вы выполнили свой гражданский долг и не требуйте от меня, чтобы я дискредитировал идею воскресников и субботников. В первом субботнике в Кремле принимал участие сам Ленин…
— Вот именно, — сказали мы, — уж Ленин-то наверное написал бы справку нашему оркестру…
— Товарищи, — ответило лицо, — не проявляйте политической несознательности… Ну вас всех, не учите меня. Строительство социализма — дело серьёзное.
Справку он так и не выдал.
И вот, должен признаться, я и подделал этот официальный документ. Более того — я нарисовал круглую печать и написал большими буквами: «СПРАВКА ДЛЯ ОРКЕСТРА», все жители нашего дома подписались, и настоящим мы уведомляем об этом общественность.
Зато всю дорогу домой оркестр играл для нас — на барабане, на флейте и на скрипке.
Мой друг прислал нам из-за границы альбом своих этюдов. Стали мы их рассматривать — краски яркие, броские, в глазах так и рябит. Странные фиолетовые цветы, а вокруг — хаос светлых и тёмных пятен. Несколько небрежно разбросанных красных и чёрных ромбов, и какие-то туманные, безглазые лица.
Мы задержались на красных и чёрных ромбах: это была первая картинка.
— Что это такое, папа?
— Город, — говорю я, — разве не видишь? Это город, написано же.
— Да я не умею читать, — жалобно сказал сын, и это была правда.
В поисках города мы перевернули альбом вверх ногами. И всё равно его не нашли: только один ромб напоминал балкон.
На следующем рисунке были зеленоватые кривые линии на тёмно-синем фоне и две серые точки. Сын опять не понял, что это такое, и безжалостно приставал ко мне.
— Это «Летний день на кооперативной птицеферме», — сказал я, переведя немецкую надпись. Я и сам-то потихоньку старался отыскать на рисунке хоть какую-нибудь птицу. Одна из точек немного смахивала на утёнка, и это меня порадовало, потому что художник был моим другом. Напишу ему, что серый цвет, каким изображён утёнок, — прямо матиссовский[2] тон. Да, но если это не утёнок?
— А когда же будет летний день? — добивался сын. — И почему на птицеферме дождь?
Были там ещё «Размышления у моря», «Каменщик Курт Маурер» и «Натюрморт в Доме культуры».
Сын всё время допытывался, где же этот каменщик и почему в Доме культуры живут угри.
— Послушай, — говорю я, — ты этого не понимаешь. Это особое искусство. Тут мало смотреть глазами, и понять его порой трудно…