Очень благодарен
златно ваше дете
Миленьки Мой Кавалер
Мам велики радост за таки велики Дар
будь здрав и щастлив Пусть Бог даст
много здраве и щастье на всю жизнь и
Твоим родителям Не имею
очков ручки
пера чернила
Извените мене
Тебе просим мили Учи учи станеш цар Велики
Целую тебе
Я добро только жаль я би хтел
бить близко ваш Дом
любим вас ваш Георг Хениг»
Если первое письмо было написано в сравнительно спокойном тоне, то, когда я читаю второе, у меня и сейчас застревает ком в горле.
«Мили мой коллега Марин желаю вашему милу мне семейству много здоровье и щастье я здорови и спокойни много
здоровье и щастье я доволен все забил писать
только у мене нет чего курить много здоровье
ваши дети цар син? забил его
име если пошлешь
злати мальчик име име вспомнил! Царь Виктор
молим пришли окурков собираю окурков с обгорели
бумагой спрашивай на почте как
упакуешь пакет чтоби виден бил обгорели бумага
правда с обгорели
бумага никакой еди только окурков жалько надо
било остаться дома но поздно
Мне очень жалько надо било остаться в софия
конец финал
Много здоровье цар Виктор целуем вас сердечно
окурков только с обгорели бумага
очень просим окурков мили Виктор учи учи прощай
Хениг
только окурков»
— Но почему, — спрашивала мать сквозь следы, — почему он так упорно просит окурки с обгорелыми краями? Почему окурки? Почему не сигареты?
— Очень просто, — ответил мрачно отец. — Потому что окурки не воруют. Поэтому.
Через несколько дней после получения письма он поехал в Хайредин. Вернулся вечером того же дня — хмурый, неразговорчивый. Только на следующее утро за завтраком рассказал, что Георг Хениг его не узнал. Они сидели на скамейке, отец говорил ему, кто он, напоминал о том о сем, но старик качал головой, смотрел на него непонимающим взглядом. И по-прежнему прижимал скрипку к себе.
— Он, верно, — сказал отец, — уже и не понимает, зачем таскает ее с собой.
Несколько раз он повторял, что царь Виктор передает ему привет, но старик и на это никак не реагировал.
Потом мы получили известие о его смерти. Родители скрыли это от меня. Никто из нас не поехал на похороны.
Георг Хениг исчез из нашей жизни. Прошло совсем немного времени, и его имя перестало упоминаться в нашем доме.
Заботы состарили моих родителей. Они уже настоящие старики, и я часто замечаю, как они сидят на кровати, устремив невидящий взгляд на буфет.
В моих волосах тоже появилась седина. Все вокруг переменилось. Квартал уже не тот. Квартала не существует.
У Мирчо случился второй инфаркт. За ним ухаживает Малинка, ставшая тихой старушкой. Станка и Станко куда-то уехали.
Стамена задавило грузовиком.
Год спустя умерла и Вража. Их сын стал известным артистом. Их дочь лежит парализованная.
Йорде умер от алкоголизма. Его сын Митко живет в Чехословакии, работает шофером в посольстве. Любка много раз выходила замуж и разводилась, народила кучу детей. Сомневаюсь, что мы узнаем друг друга, если встретимся.
От алкоголизма умер и Манолчо. Он весь опух, как огромный кокон, три дня пролежал и скончался. Агония его была мучительной. Пепи состарилась и весит сто двадцать килограммов. Она постоянно ссорится с дочерью, которая нигде не работает и шляется с иностранцами.
Роленский и Роленская, как я уже говорил, сбежали в Америку. Они тоже уже умерли. Дочь их Сильвия — настоящая американка и ничего не знает ни о нашей улице, ни о нашем доме.
Умерла и Цанка. Она помешалась, но незадолго до этого вышла замуж за человека, который увез ее в точно такой же дом, как наш. Скончалась она в психиатрической лечебнице.
Давно умер и Йордан, пекарь.
Дядя Брым тоже.
И Сакатела.
Не забыл ли я кого-нибудь?.. Даже если и забыл, это не имеет особого значения. Люди, о которых я говорил, влачили жалкое существование. Они были так похожи друг на друга, что при воспоминании о них я словно вижу одно и то же (то ли женское, то ли мужское) лицо.
Я грущу об этих людях. Грущу о том времени, когда они жили. Иногда мне думается, что если бы не этот проклятый дом, они были бы совсем иными… но вряд ли.
Франта и Ванда? Насколько я помню, они подали в суд на отца, но проиграли дело: инструменты и сейчас лежат в старом деревянном ящике в подвале нашего дома.
Иногда я спускаюсь туда, открываю ящик. На меня веет запахом моего детства, когда я мечтал быть самым бедным мальчиком на свете, поскольку не понимал, что значит быть бедным.