– Ты… закрой только!
Он рявкнул и ещё что-то в мой адрес, потоптался на месте, но войти в столовую так и не решился. Ещё раз грязно выругавшись, он уставился на меня – глядя в пор, почти не мигая. «Гляделки» продолжались довольно долго. Мои притихли.
Такого в детдоме давно не бывало, а может, и вообще никогда. Самое благоразумное в этой ситуации – сделать вид, что ничего не произошло и убраться восвояси. Ведь и раньше в моём присутствии «срывалось» нередко. Но это было, чаще, в силу привычки именно в такой форме выражать богатую гаму внутренних ощущений и оттенков душевного состояния. Любой воспитатель на подъёме раз десять получает в свой адрес подобные приветствия, а то и покруче… Но сейчас многоэтажный адрес прозвучал конкретно, целенаправленно и даже провокационно. Это был вызов. На него должно ответить. И ответ должен быть симметричным. Эмоции возобладали, рассудок был бессилен и просто отказывался отслеживать строгую симметрию.
Как?! На глазах моих любимых чад, обожаемых питомцев сделать вид, что «ничего не произошло»?!! Признать себя слабее? Но этого здесь не прощают. За свою честь надо уметь постоять, иначе никто с тобой просто не будет считаться. В этом доме царили свои порядки, но и здесь не всегда физическое превосходство приносило сплошные дивиденды. Самым мышечно-сильным был как раз мальчик огромного роста. Олигофрен, безвольный и довольно флегматичный парень. Его обижали все кому не лень, а он только плакал и бубнил себе под нос: «Отстаньте… ну отстаньте же!» Он не пользовался никаким уважением, и дружили с ним только те, кого вообще ни в какие компании не принимали. Его обижали уже по привычке, потому что привыкли обижать, а он этому не сопротивлялся. А ещё был мальчоночка – росточком от горшка два вершка. У него в раннем детстве был перелом позвоночника – в драке толкнули, ударился спиной о батарею. Было это в возрасте семи лет. С тех пор он и остался при тех же сантиметрах. Носил корсет. Но его никто никогда не обижал – он был бесстрашен, хотя никогда ни с кем больше не дрался. Он спокойно и твёрдо смотрел в глаза любому «великану», и… никто не решался его ударить. Он действительно никого не боялся, с какой-то мудрой, простодушной доброжелательностью воспринимал этот жестокий мир, не ныл, был всегда приветлив и общителен. Его уважали. Самыми задирами и забияками, «основными» были всё же хитрые, верткие, но физически не самые видные дети. Они и коноводили в детдоме. Однако грубая агрессивная сила тоже многое значила, но и она отступала на второй план, если вдруг её подавляла сила моральная.
.. Вот и выходило, что отступать, в буквальном смысле, некуда – не было на это никакого морального права. Отступить сейчас, под натиском Голиченкова, было бы не просто позорным, но и подлым, по отношению к моим воспитанникам, действием. Да и не спасло бы меня от дальнейших издевательских выходок бывших.
А мои уже собрались кружком и настороженно за всем наблюдали.
Мне сделалось нехорошо, удушливый, противный ком стоял в горле. На кончике языка вертелось немало оскорбительных инвектив в адрес Голиченкова, типа: «Ах ты дрянной хамчик!»… Однако вслух я спокойно, насколько возможно, сказала только это:
– Немедленно извинись – передо мной и моими воспитанниками.
Я говорила с достоинством, но голос мой всё же противно срывался, и какие-то отвратительные писклявые нотки совсем не по делу всё же прорывались… Прекрасно понимая, что за этим последует, я мысленно «прижала уши». На этот раз брань приобрела щедрые «элементы барокко» – столь забористых словесных перлов даже здесь мне ещё не доводилось слышать. Не всё было текстуально ясно, но основная мысль этого изощренного словоблудия всё же до меня дошла: «В момент раздолбаю».
Этого было достаточно. Вызов принят. Инстинкт самосохранения отдыхает…
– Ты ведешь себя непозволительно, – спокойно и даже чуть-чуть торжественно говорю я. – И по этой причине должен получить то, что тебе причитается.
– Чиво, чиво? – пищит он.
– Получишь сполна. Надеюсь, всё понял?
Голиченков с минуту смотрит на меня молча, даже слегка приоткрыл рот. Наконец изрёк:
– На что эта нудная тётя намекает?
Зависла неприятная, зловещая тишина. И вдруг эту гнетущую тишину разорвал дикий безобразный хохот. Он вынул из кармана черной кожанки в талию пару перчаток. Натянул их на вой кулачище и, медленно раскачиваясь, гундосит:
– Да я тебя… мелочь толстопузая… на месте пришью!
Случалось, и не раз, что бывшие так отделывали сотрудников детского дома, что те приходили в себя, будучи в больнице. К уголовной ответственности «деток» привлечь было трудно: вопрос щекотливый, да и месть незамедлительно последует, и тогда уже вряд ли больница поможет. К тому же, почти у всех в медицинских картах значилась: задержка в умственном развитии. Судили же их, главным образом, за воровство.
– Разбираться будем? – гундосит он, дыша на меня перегаром.
– Я не стану разбираться при свидетелях. Это будет слишком плохо для тебя.
– Да ты чё? – снова хохочет он. – Может, выйдем?
Нагло ухмыляясь, он толкает ногой входную дверь.
– Ребята, я на минуточку… – говорю своим и следую за ним. Боковым зрением замечаю – мои чада насмерть перепуганы. Авторитет кулака бывших для них угрюмая реальность, бывали биты. И не раз…
Вслед за Голиченковым я вышла на крыльцо, плотно притворив за собой дверь.
Оглядываюсь – окрест ни души. Детдом фасадом выходит на пустырь. Помощь не придёт ниоткуда – поздние прохожие предпочитают делать крюк, лишь бы не ходить гиблым местом. Так что кричи караул – никто не услышит, а услышит, так разве что ускорит шаг в противоположном направлении.
– Ну и?
Голиченков нагло ощерился.
– Я не желаю тебе зла и плохих последствий, можешь извиниться.
– Бон шанс, значицца?
Уже перестав ухмыляться, смотрит пристально, щуря цыганские глаза и снова отвратительно отвешивая нижнюю губу.
– Не прорубаю.
– Последний шанс, перевожу для неграмотных, – поясняет он. – У древних греков такое выражение было. В школе надо было лучше учиться, поняла?
– О! Да ты полиглот! Ха. Знаток античной словесности, значит?
– Обзываться, ага?
(Это уже начали заводиться по-новой.)
– Ага.
– Совсем охамела…
Он сплюнул, едва не попав на мою туфлю. Снова смотрим друг на друга. Небольшой перевес на его стороне. Глаза в глаза. Ещё мгновение – и будет поздно. Он просто размажет меня по стенке и уйдёт героем. Изо всех своих сил бью наотмашь по этой отвратительной физии. Это была самая отчаянная пощечина, какую мне когда-либо приходилось закатывать – одно время было принято и даже как бы снова вошло в моду среди слабого пола древнее средство самозащиты: в ответ на хамство – со стороны лица мужеского пола – нежными ручками щедро в это лицо влепить пощечину. Это ведь не так уж и больно, скорее стыдно, иногда даже реанимирует усопшую совесть. Это всё равно как, в наказание за проступок, драть мальчишку за уши – не сильно больно, зато улучшается кровоснабжение мозга, и сорванца тут же перестаёт клинить…
(Прошло ещё лет пятнадцать, и теперь в ответ на пощёчину здоровенный детина-хам уже мог, вполне без потери лица, дать женщине сдачи. Времена изменились, и нравы – тоже…)
… Тут же отекла рука. На какую-то долю секунды он рефлекторно отшатнулся, потом снова подался вперёд, наклонился ко мне… И дрогни я в этот момент – «кранты» без вариантов… Потом уже, много лет спустя, когда я вспоминала про этот случай, во рту появлялся неприятный горький привкус и слабели ноги. Точно так же я вспоминала, как мы однажды в детстве втроём переплывали довольно широкую реку. Переплывали – это, конечно, сильно сказано. Двое из нас ещё кое-как умели плавать (вообще-то по-собачьи), а третьим был ребенок лет пяти. Он держался за наши шеи – так мы и плыли. Но вот почти на середине что-то его, наверное, испугало, и он стал судорожно цепляться за нас и кричать, мешая и не давая плыть… Мы тогда едва не потонули – просто каким-то чудом мне вдруг удалось встать на дно – вот так, нащупывая дно, буквально «на мысочках», мы и перешли вброд оставшуюся часть реки… Самое интересное, что потом, когда я, уже одна, без компании, пускалась вплавь на другой берег, ни разу этого брода обнаружить мне не удалось. А тогда будто само дно поднялось – для нашего спасения…