-- Чье это?
Старшенький матросик отвечает спокойно:
-- Наше.
-- Не врешь?
-- Не вру.
-- Пустить железную дорогу умеешь?
-- Умею.
-- А ну, пусти.
Матросик завел ключиком, паровоз побежал, из будки вышла сторожиха, замотала флагом, на платформе появился пузатый начальник, зазвонил звонок, и тут я впервые понял, что во дворце могут делаться чудеса.
У меня мороз по коже пошел, а мальчики в матросках стоят и не удивляются.
-- Вы -- великие князья? -- спросил я старшенького.
-- Да, -- ответил тот.
Я расхохотался.
-- Какие же вы великие, когда вы -- маленькие?
-- Нет, мы -- великие князья, -- серьезно, с верой в правоту, настаивал старшенький.
Второй молчал, смотрел на меня во все глаза и сопел.
-- Хорошо,-- сказал я, становясь наизготовку,-- если вы -- великие князья, тогда, хочешь, вы оба на леву руку.
-- Мы не понимаем, -- сказал старшенький.
-- Чего ж не понимать? -- сказал я. -- Вот видишь, правую руку я завязываю поясом, а левую на вас обоих.
-- Ты хочешь драться?
-- Разумеется.
-- Но мы на тебя не сердиты.
-- Тогда я -- первый силач здесь.
-- Хорошо, -- сказал примирительно старшенький, -- а когда я рассержусь, мы попробуем.
Он меня потряс, этот мальчуган, чистенький, хорошенький, с блестящими глазками: на первый взгляд -- девчонка. Смотрит прямо, улыбается, испуга не обнаруживает. Опыт Псковской улицы мне показал, что вот такие девчонко-мальчики оказываются в бою иногда серьезными бойцами, и я с первой минуты намотал это себе на ус.
И вдруг отворятся дверь, и в комнату шасть! Не мал человек, под потолок ростом, и всем существом я понял, что мне была расставлена ловкая западня с этими якобы великими князьями и заколдованной комнатой.
Вот пришел настоящий великий князь и сейчас начнет: держись, Владимир Константинович!
Маленький подбежал к не мал человеку и сказал, прижимаясь к нему:
-- Он нас бить хочет.
-- За что? Вы уже поссорились?
Не мал человек обратился ко мне, и я поспешил с ответом:
-- Нет, мы не ссорились.
Старшенький стал на мою сторону и добился истины.
-- Нет, нет, -- сказал он два раза "нет": так обыкновенно говорят два раза девочки. -- Нет, нет, мы не ссорились, но он говорит, что он -- первый силач здесь, а когда я рассержусь, тогда мы подеремся и узнаем. Я, если не рассержусь, драться не могу.
-- И правильно, -- сказал не мал человек, -- зачем же даром тратить силу? Даром только дураки дерутся. А ты чего на них сердишься?
-- А чего они говорят, что они великие князья? Они -- маленькие мальчишки и больше ничего.
-- А я -- великий князь, как по-твоему?
-- Вы-то? -- ответил я с уважением, глядя на него в гору. -- Хо-хо!
Я увидел, что не мал человек радостно засмеялся, и у меня гора свалилась с плеч: я почувствовал, что мы с ним подружим, надо только хорошо начать дело. Он был огромен, светел, если щелкнет по лбу, кость на мелкие части, и зла в глазах нет, он был приятен, стоит за добрые дела и всегда даст пощаду.
В маленьком сердце есть собачье чутье, я не ошибался, возымел сразу большое доверие и от счастья начал хохотать, хватаясь за живот, и рассмешил не мал человека до слез.
-- Он не честный, -- сказал старшенький, указывая на меня, -- он завязывает правую руку и хочет с нами обоими драться одной левой.
-- Что? Что? -- спросил не мал человек, не поняв сразу.
-- Я на это не согласен, -- тараторил старшенький, -- драться, так обеими.
-- Молодец, Никенька, молодец, правильно, бой должен быть равным, без скидок. Нет, брат, -- обратился он ко мне, -- ты свои шуточки с левыми руками забудь, здесь люди честные и на скидки не пойдут. Драка так драка. Зуб за зуб, кость за кость. Других условий мы не терпим. Фирма честная. Молодец, Ники! Хвалю. Но твою храбрость тоже хвалю, -- сказал он мне, -- вырастешь -- офицером тебя сделаем. Хочешь быть офицером?
-- Генералом хочу.
-- Хо-хо, -- одобрительно сказал не мал человек, -- смотри, порох нужен на генерала.
-- Порох есть, -- ответил я, ободрившись и чувствуя к не мал человеку огромное доверие.
Он опять раскрыл рот и начал смеяться так, что в комнату вошли удивленные женщины.
-- Ты доволен, Александр? -- спросила какая-то новенькая, которой я еще не видел, и, продолжая смеяться, не мал человек ответил ей что-то не по-русски.
Всем сделалось необыкновенно весело, я увидел, что мама радуется, а серая старуха сияет всем ртом и причмокивает. Я опять-таки верхним чутьем почувствовал, что от этой серой старухи может поступать большая конфета: она была насквозь конфетная. Дело пошло как будто ничего.
Загадка
Странное дело: с тех пор прошло уже шестьдесят пять лет. Много утекло воды, и если бы Государь Николай Второй был жив, то он был бы такой старый, как я. Всю жизнь он был милостив и благосклонен ко мне, выручал меня в тягчайших обстоятельствах моей жизни. Мать моя после окончания своей воспитательной работы была назначена начальницей Василеостровской женской гимназии и имела свободный, почти семейный доступ к Государю. Надо только было позвонить к обер-гофмаршалу, и Государь принимал ее по первой просьбе, и если ей нужно было подождать, то ждала она не в приемной, а у него в кабинете, около его письменного стола. Он обыкновенно говорил:
-- Милая Диденька, посидите, пожалуйста, а мне нужно прочитать вот эти еще бумаги. Может, хотите покурить?
Он знал, что мать терпеть не могла табаку и всегда притворно сердилась на эти приглашения. Она уходила к окну, отворяла раму и садилась там, развернув газету, а государь опять шутил:
-- Вы там не очень-то на воздусях, а то протянет сквознячок, схватите насморк, чихать будете. А это как-то не походит к вашей должности. Не солидно.
-- А вы, Никенька, не отвлекайтесь, читайте скорее ваши бумаги, а то мне некогда.
-- В самом деле? Работы много?
-- Я думаю, что много.
-- Ну, ну, я сейчас. Ах, как они мне надоели, эти бумаги!
-- А чего это перо ваше так скрипит?
-- Просто паршивое перо. Некому досмотреть.
-- Следующий раз принесу хороших перьев.
-- А что вы думаете, Диденька? Буду очень благодарен. Опять начиналось шуршание бумаг.
-- Страшно медленно пишу. Это ваша вина, Диди. Это вы мне почерк ставили.
-- Медленно да четко, -- огрызалась мать,-- никто не скажет, как курица лапой.
-- А вот когда Витте читает мои письмена, то всегда криво улыбается, и мне кажется, что он думает: "бабий почерк".
-- И ничуть! -- вспыхивала мать. -- И ничуть! Я давала ваш почерк графологам.
-- Ну? И что?
-- Все в один голос сказали: ясная трезвая голова, всегда логическая. Скрытная.
-- Скрытная?
-- Да.
Молчание.
-- Да в нашем ремесле иначе нельзя, -- следует не сразу ответ. -- Ну вот готово. Перекочевывайте сюда, Диди. В чем дело? Опять прошения? Опять по мою душу? Много? Все многосемейные? Нравоучение?
Он сам берет из материнских рук ридикюль и начинает доставать оттуда вчетверо сложенные бумаги. Мать начинает жаловаться на табачный дым.
-- Да разве это дым, Диди? Это же ладан, -- говорит, шутя, Государь.
-- Стыдно называть ладаном эту гадость! Ладан -- священная вещь.
-- Ну-ну, не буду. Сколько там душ?
-- Да вот у этой пять.
-- Пять? Ну дадим ей пять тысяч.
-- Много, ваше величество. Куда столько?
-- Какая вы жадюга, Диди! Что ж, царь не может дать бедной женщине пяти тысяч?
-- А я говорю -- много.
-- А я в порядке высочайшего повеления приказываю вам всеподданнейше молчать.
Мать в притворном испуге зажимала рот, а Государь говорил:
-- Ага! Когда-то я вас боялся, а теперь вы дрожите от раскатов моего голоса. Времена меняются, Диди? А?
Начальница гимназии, по закону, не имела права освобождать учениц от платы. Она должна была представлять их прошения в Опекунский Совет Ведомства Императрицы Марии, со своим заключением, и только из Опекунского Совета получалось распоряжение: освободить от платы или нет. Мама моя никогда этого не делала. Она эти прошения сохраняла у себя и при поездке к Царю брала их с собой. Царь самолично брал у моей мамы ридикюль, вынимал оттуда все прошения и на каждом из них писал сумму, какую она находила нужным дать той или другой семье. Затем подсчитывал общую сумму денег, и на этом работа его кончалась. У матери было такое впечатление, что ему нравилось отвлечься от больших деловых забот и заняться такими пустяками. В конце беседы он, всегда шепотом, просил никому ни слова не говорить о его помощи.