Хлеб в магазине принимают от возчика, долго тщательно взвешивают и пересчитывают буханки. Буханки по счету все, но вес не сходится. Хлеб в дороге остыл и стал легче. Наконец-то принесли лотки с хлебом к прилавку. Тянутся старушечьи высохшие руки с копеечками получить свои 250 грамм хлеба. Глаза жадно следят, чтобы полностью получить свой кусочек, чтоб продавец не обвесил. Судорожно завертывают ломтик в тряпочку и подальше кладут в сумку или за пазуху. Прячут и хлебные карточки на декаду, тут вся жизнь.
Хлеб почему-то стали привозить поздно — осенний день короток, стемнело. Под покровом ночи в городе участились «налеты» на одиноких пешеходов, особенно пожилых, которые возвращались из магазина с хлебом. В городе говорили, что это нападают и отбирают хлеб у женщин, старух и ребятишек трудармейцы, пригнанные работать на заводы. Хозяева частных домов, опасаясь грабежей, стали делать на окна ставни с железными пробоями, на двери вешали всевозможные запоры, замки и задвижки, ворота закрывались на два запора. Черепановы тоже, как и все, боялись разбоя, и всем жильцам было строго наказано ни в коем случае не пускать во двор посторонних.
Дождавшись своей очереди, я купила хлеба и быстрым шагом направилась к дому, заметно похолодало — под ногами похрустывал снег. Калитка в ограду была уже закрыта изнутри. Пришлось стучать в окно первого этажа, в квартиру Черных. Выбежала Женька, спросила: «Кто там?». Я отозвалась и была впущена во двор.
Ребятишки мои играли. Валя догадалась влезть на стул и включить свет. В квартире было холодно, и я побежала в сарай, чтобы принести дров и затопить печку-голландку. Принесла дрова, и что я вижу? Ребята руками ломают хлеб и едят его всухомятку. Я и сама еще ничего не ела и тоже не удерживаюсь: ем кусок липкого, как тесто, хлеба на ходу.
С трудом мне удалось растопить печь. Ставлю на нее чугунок с картошкой в мундире, но тут гаснет свет. Свечи, что случайно сохранились от мирного времени, уже давно сожжены, керосина нет. Ребята в темноте начинают хныкать, особенно Вовка. Я прижимаю ребятишек к себе, начинаю вспоминать давно забытые стихи и сказки.
Картошка сварилась. Я чищу ее перед печкой на тарелке, вот только соли у нас самая малость осталась. Но тут протопилась печка, и стало совсем темно. Вовка заревел: «Надо маму!» Разделись в темноте и, нарушив весь порядок, легли все втроем на большую кровать. Прижавшись поплотнее друг к другу и укрывшись одеялом, мы согрелись и долго еще лежали. Я рассказывала сказки. Дети уснули.
— Может, все же загорится свет? — думала я. — Как же уроки-то учить?
Но свет так и не загорелся. Я лежала и думала:
— Да мы живем всех хуже. А почему так? Вот у Черных есть керосин, они его как-то достают? Хотя керосин с первого дня войны нигде не продается. Он теперь у спекулянтов на вес золота… соль и мыло тоже. Как же жить нам дальше, если затянется война? Хлеба с октября месяца иждивенцам дают 250 грамм, детям и учащимся — 300 грамм. Это как раз поесть один раз. Откуда же у людей берется мука? Дуся все время стряпает картофельные шаньги или блины. У Ольги Михайловны тоже питаются неплохо, лишь мы живем на одном пайке. И что делать, когда кончатся дрова?
Мне только исполнилось 17 лет, а я чувствовала себя древней старухой — тяжелые мысли, раздумья о том, как жить дальше, не покидали меня ни на минуту.
Электричество так и не дали до завтрашнего дня. Энергия нужна военным заводам, которые как грибы после дождя росли в Ирбите с первых месяцев войны.
Наутро детей я отвела в садик. Потом пошла на уроки с невыученным домашним заданием. Мне в тот день ужасно не везло. По хирургии я на первом же уроке схватила двойку, по терапии болтала не знаю что, наугад, поставили «три». Учителя словно сговорились терзать меня весь день, а может, выдавал мой растерянный вид. Следующий урок — латынь, меня спросили опять. Я не смогла ответить на вопрос, и учитель заслуженно поставил мне «кол». Но, как говорится, беда не приходит одна. Вечером, когда я пришла в детсад, воспитательница мне сказала: «Вашего мальчика вырвало после обеда, и температура 37,3. Завтра не приму, идите на прием». Вовка действительно был какой-то вялый, бледный. Мы пошли домой, он то и дело хныкал, отставал и просился на руки.
Вечером он не стал есть, поднялась температура до 38, его опять стало рвать. Жаловался, что болит живот и голова. Я позвала Ольгу Михайловну. Она пришла, послушала, посмотрела, сказала, что утром больного навестит сама.
Пришел Иван Иванович, заправил нашу лампу керосином, на случай если опять погасят свет.
Ребенку стало хуже, и я просидела у его кроватки почти всю ночь. Пробовала было учить уроки, но мысли мои были далеки от ученья. Я плакала от бессилия и молилась, чтобы Вове стало лучше. Как бы я хотела видеть его здоровым, пусть бы он даже баловался и надоедал. Это для меня было бы сейчас самым большим счастьем, лишь бы только не болел! Я всю ночь смотрела на осунувшееся бледное личико с синевой под глазами, на вяло опущенные детские ручонки. Поила с ложечки чаем, подавала лекарство.