Но самое, пожалуй, главное: мы оба были одинокими людьми, и оба любили свое одиночество, и, сойдясь вместе – призванно одиноким людям тоже иногда хочется с кем-то сблизиться, – сблизившись и сойдясь, мы, однако, продолжали ценить и оберегать и наши индивидуальные одиночества, и наше общее, так сказать, одиночество вдвоем… Я сложно, наверное, сейчас выразил свою мысль. Но я ведь о тебе думаю и как бы к тебе обращаюсь, которому даже самые сложные мысли всегда были понятны и доступны… Ты сам мне потом признался, что обратил на меня внимание, потому что «увидел во мне свободу и одиночество».
Итак, я стал твоим учеником не столько потому, что мне был нужен Учитель, сколько потому что тебе в ту пору понадобился Ученик.
А через десять лет, когда мы снова встретились, уже в Риме, надобность в ученике у тебя отпала, и ты, хотя и позволял мне иногда беседовать с тобой… Но не будем забегать вперед.
XIII. Повторяю, ты, Луций, был моим первым Учителем. Хотя на обычных учителей ты был очень мало похож. Я бы даже сказал: ты всё делал для того, чтобы не быть похожим на обычного учителя. Ну вот, смотри:
К учителю приходишь в определенное время, которое он тебе назначает. – Ты такого времени не назначал, и я никогда не знал, когда ты вдруг поманишь меня… Однажды я сидел в классе и слушал урок, как вдруг нашему учителю подали дощечку, и он, прочтя ее, сообщил мне: «Тебя возле моста ждет Луций Сенека Младший. Немедленно беги к нему»…
Обычный учитель занимается с тобой в классе или на дому. – Ты всякий раз вызывал меня в какое-нибудь новое место: на берег Бетиса, в оливковую или дубовую рощу, к Трем источникам или на озеро. Причем, как я теперь понимаю, местности эти находились в определенном соответствии с той темой, которую ты хотел со мной обсудить.
Обычный учитель не только рассказывает, но и спрашивает урок. – В ходе нашего общения говорил только ты. И даже когда задавал мне вопросы, ответы мои не дослушивал, прерывал меня и продолжал говорить.
Школьный учитель старается разъяснить и сделать понятным то, что излагает. – Ты же как будто специально норовил усложнить изложение, к провозглашенному тезису скоро присовокуплял противоречащий ему антитезис, дабы запутать меня и сбить с толку, – как ты говорил, «для того чтобы стало яснее ясного». Ну вот, например, в первой нашей беседе, когда ты трактовал о происхождении героев…
Ты-то сам помнишь, как ты, двенадцатилетний мудрец, учил меня героической жизни?… Я помню каждое слово, каждый жест твой и каждую местность.
XIV. Сперва ты привел меня на берег Бетиса, в то место, где на дне были ямы, в которых прятались угри. Ты заставил меня раздеться и вместе с тобой нырять в эти ямы, подолгу задерживая дыхание. Я, разумеется, никого не поймал. Ты вытащил двух угрей и тут же отпустил их обратно в реку. А после, повалившись на горячий песок и подложив под голову кусок дерна, стал мне рассказывать о рождении Геркулеса, Персея, Ахилла и Энея: дескать, у первого и второго сам Зевс-Юпитер был родным отцом, Ахилла морская богиня Фетида родила на свет, а Энея – Венера. Долго и в деталях об этих чудесных рождениях рассказывая, ты вдруг рассердился, вскочил на ноги и объявил: «Историки сочиняют, и наш Эзоп (так ты презрительно называл нашего школьного учителя, хотя он был римлянин, и звали его Децим Апроний), наш Эзоп, – говорил ты, – врет, что настоящим героем можно стать. Можно стать, если отец у тебя – бог, а мать – богиня!»
Но в следующий раз, приведя меня на берег реки – туда, где возле правого берега шумят и дымятся пороги, а у левого – вода течет гладко, матово и жирно, словно коровье молоко, – приведя туда, ты заставил меня забраться на один из дымящихся камней, сам оседлал соседнюю скалу и с нее, перекрикивая шум реки, стал убеждать в том, что во времена Персея и Геркулеса боги обитали в непосредственной близости от человека, но уже во времена Одиссея они от людей отдалились, и потому великий Улисс, хотя и вел свой род от Меркурия, но мать и отца имел смертных. «Теперь от богов никто не может произойти! – кричал ты. – Так что, спрашивается, совсем не может быть героев?!»
В третий раз, вызвав меня запиской со школьного урока, ты повел меня на мост и над самой серединой реки спросил, известны ли мне подробности моего появления на свет. И только я начал рассказывать, что моя родная мама умерла при родах, как ты с досадой махнул рукой и принялся объяснять мне, что твое собственное рождение «действительно окутано тайной», потому что, с одной стороны, ты вроде бы происходишь от смертных отца и матери, а с другой: