Перед отходом она зашла еще в кухню — собрать нам поесть.
А мы тем временем обступили нашего соседа Данё Павкова и давай к нему приставать, чтобы рассказал нам сказку.
Данё был уже человеком в летах и жил в доме, у которого одна стена была общая с нашим. Дед его еще был состоятельным человеком, да умудрился все промотать — разорил и себя и семью.
Дети разбежались в разные стороны искать себе пропитания. Внук его Данё в молодости тоже немало побродил по свету. Как память о тех временах хранил он на полке две стопки книг. Мы видели, как он иной раз вечерком роется в них при керосиновой лампе. А вообще-то он шил капцы[8] и башмаки для деревенского люда или обувку для господской прислуги. Этим и кормился, хотя заработок был невелик.
Бывало, шьет, а нам, детям, сказки рассказывает.
И всегда начинал так: сперва сучил дратву, смазывал ее сапожным варом, черным как сажа, вдевал в иглу и, завязывая узелок, никогда не забывал спросить нас:
— Когда швец попусту шьет?
И мы весело отвечали:
— Когда не сделает узелок.
Он кивал одобрительно и, помусолив большой и указательный пальцы, крутил в них конец дратвы, завязывая большой узел.
Только братику не хотелось спокойно сидеть и выслушивать сказки. Данё то и дело приходилось брать его на колени и подкидывать кверху, чтобы хоть этим позабавить его. Юрко не понимал многого, а чего не понимал, то, разумеется, и не занимало его. Мы все придумывали для него развлечения, лишь бы он тихо играл и не мешал нам.
Вот и теперь, пока мама, прикатив с гумна повозку, собирала на кухне еду, мы упрашивали Данё рассказать нам — хоть так, второпях — сказку.
Солнышко в этот час стояло высоко над крышами, и Данё грелся на завалинке. Он сидел на треножнике возле порога, зажав меж колен сапожную лапу с натянутым башмаком. Кожаные подошвы мокли в квашне, в которой некогда еще его покойная матушка ставила тесто. Мокрую подошву он слегка посередке прибивал на башмак, а потом накрепко дратвой пришивал ее по краям к сукну. Лицо у него горело, и вдоль уха с виска стекала струйка пота, исчезая в складках на шее. Нелегкая, видать, работа, хоть и сидячая.
Я сказала ему:
— Дядечка, отдохнули бы вы.
Он только рукой отмахнулся и замигал ресницами, будто хотел снять усталость с измученных глаз. Густые ершистые брови над ними напоминали серый мох на старых деревьях. Еще вчера он сказал нам, что шьет башмаки Ливорам, а Ливоры не терпели оттяжки. Им бы только работными людьми помыкать — еще бы, ведь они были самые богатые в деревне. Для них все должно было делаться вмиг и наилучшим образом — это все знали. К тому же Ливориха была известная модница. Данё, погруженного в такую работу, никогда нельзя было уговорить рассказывать сказки.
А я все твержу:
— Отдохнули бы, дядя, рассказали бы нам сказочку.
— Ах ты глазастик! — говорит он, смотря на меня поверх очков. — Ты и помереть мне спокойно не дашь из-за этих-то сказочек.
Что-нибудь уж он обязательно расскажет, думаю я и гляжу на него в упор. Это лицо я знаю до мельчайших черточек: каждый рубчик, каждую складочку. Оно точно наше деревенское поле, исполосованное межами. Морщин на нем видимо-невидимо, я даже знаю, как они сдвинутся, если дядя Данё улыбнется.
А он и впрямь улыбается и щелкает меня по лбу косо срезанным ногтем.
— Тебе-то, бесенок, и слов не надо, чтоб меня упросить, одного взгляда достаточно. Ну, так и быть, — сдается он, — расскажу вам, только пусть и этот мужичок-постолок внимательно слушает. — И он кивает на моего братика.
Братик сердито глядит на него и отплачивает той же монетой:
— Сам ты музичок-постоёк…
— Что это ты нос воротишь от постол! — с притворной укоризной говорит Данё, а сам хитро подмигивает нам поверх очков. — Что ж, придется тогда рассказать вам сказку, как появились на свет эти постолы.
Мы радостно засмеялись и тут же расположились вокруг дяди на завалинке. Сели, подтянув к подбородку колени, и стали слушать сказку.
— Так вот, детки мои, как дело было. Случилось это не за тридевять земель, а в нашей деревне. В те далекие поры здесь еще не пахали, не сеяли. А по всей округе, куда ни кинь глазом, высились густые, непроходимые чащи. Среди лесов на Браниске заложили крепость. А чтобы можно было пахать и сеять, владелец замка повелел рубить лес вдоль всей долины. Кто, мол, сколько лесу повырубит, столько и земли получит. Среди дровосеков был один могучий человек, настоящий великан. Звали его Валилес, и молва говорила, что деревья он вырывал прямо с корнями и разламывал их о колено. Работа шла у них ходко, как бежит вода вниз по течению. Владелец замка только диву давался: там, где еще недавно стоял лес, раскинулось чистое поле. На поле повелел он пахать, сеять и жать. Только все, что дровосеки посеяли и собрали, господин присвоил себе. Подивились тому дровосеки и послали Валилеса в замок правду искать. Да не тут-то было: бросили великана в темницу и посулились выпустить, если только разгадает он три загадки. С двумя-то Валилес справился без труда. А при третьей загадке владелец замка прислал ему цельную воловью шкуру и повелел изготовить из нее обувь без иглы, без нитки и ножа. Все решили, что Валилесу конец. Слыханное ли дело: сшить обувку без иглы, без нити и ножа! Но у Валилеса не для шапки только была голова на плечах. Одолел он и эту загадку: вместо ножа острым ногтем раскроил кожу на куски, в каждом куске проделал дырки, в дырки вдел ремешки и ремешками стянул их, точно мешок, на ноге. Он и сам понимал, что обувка эта не очень-то ладная, а скорей даже неказистая, как говорится, постольку-поскольку. Вот он и назвал ее — постолки. Но все ж таки была это обувь — в ней можно было ходить.