Дядя Данё заметил Матько:
— Нечего быть тяпой-растяпой, надо быть крепче. После войны у таких, как Ливоры, заберут хозяйство и отдадут таким, как мы с тобой. Сам для себя вырастишь хлеб, не придется тебе больше просить у чужих.
Матько только вздохнул.
Ребята, стоявшие у корчмы, стали расходиться.
Мы с братом, взявшись за руки, тоже двинулись в путь. За спиной у нас болтались полотняные сумки.
В последнюю минуту старьевщик вышел из корчмы, отирая рот костлявой рукой и чуть покачиваясь. Верно, он хлебнул лишнего. На ступеньках он вытащил дудочку и попытался заиграть. Но песенка звучала отрывисто и невесело. В руках подвыпившего старьевщика дудочка уже не издавала радостных звуков, как поначалу, а только всхлипывала.
Дядя Данё повернулся к нему и махнул рукой: зря, мол, он пытается играть в подпитии.
— Горемыка, — вздохнул он, — в беде кто хочешь смешным покажется. После войны и ему будет лучше.
— Вы всех только утешаете, дядя Данё, — хоть и неохотно, но Матько все же сомневается. — Говорите так, словно вы сами будете делить и раздавать по справедливости.
— Не мои это выдумки, парень. Глянь-ка, что творится на свете. Недавно двое воротились в Княжую с войны, и один из них с винтовкой. Вчера по дороге через Дикий лаз шел тайком двоюродный брат Порубячихи из Дубравы. Не везде такие тихони, как в нашей деревне. Может, в других местах нищета еще и побольше, а чем нищета больше, тем быстрее глаза у людей открываются. Когда-нибудь это и сюда дойдет, и тут все вихрем сметет.
Тера Кресачкова взяла мать под руку и вмешалась в разговор.
— Только хватит ли нашим смелости?
— А то нет! — живо подхватила тетка Мацухова, но тут же осеклась: — Нам из-за гор не видать.
— Да ведь унижают нас как, а униженному труднее, — печально размышляет Матько. — Я по себе знаю. В душе злюсь, а тело точно в оковах. Вот тут недавно налоговый инспектор не доплатил мне, когда я дрова пилил у него. Сначала у меня слезы выступили, а потом кулаки сжались. Я едва не бросился на него. Но дальше слез дело не пошло. Духу не хватило.
Тера хлопнула Матько по плечу:
— Одному тебе не под силу, парень. Так ты только в тюрьму угодишь. Известно, что творится среди кожевенников в Микулаше[27], а в поместьях в округе и того хуже…
Она не договорила, оглянулась на стайку детишек, следовавших за ними, и многозначительно подмигнула Данё. Глаза у нее были живые, выразительные и светились, словно крохотные оконца нашей деревни по вечерам. На ее лице было какое-то гордое выражение. Но это была скорее уверенность, чем гордость.
Мы подошли к нашим мосткам над нижним ручьем, а остальные дети побрели дальше. Матько напрямик через Груник заторопился в город.
Мы с братиком отправились следом за дядей Данё и Терой. Тера огляделась вокруг и сунула Данё башмак. На дворе, где было светлее, Данё рассматривал распоровшийся шов. Потом они вместе вошли в лачугу, где дядя жил и работал. Понизив голос, они доверительно о чем-то шептались. А чтоб мы ничего не слышали, Тера даже захлопнула дверь.
Мамы дома не было. Мы уселись на пороге и смотрели, как по двору бежит вода, омывая остатки льда. Солнышко растопило его, и теперь по тонкому слою расползались извилистые ручейки, пролагая бороздки.
От корчмы к нам долетали прерывистые звуки дудочки.
Вдруг мне почему-то стало грустно. В голове моей сменялись печальные, недетские картины. Сначала я мысленно шла за звуками дудочки. Я воображала себе, как ее держат костлявые руки пьяного старьевщика. Неподалеку от него виделась мне тощая лошадь. Ноги у нее были словно прутики вербы. Она стояла, свесив голову, равнодушная ко всему.
Снова раздались звуки дудочки, и новая картина представилась мне. На дорожной грязи отпечаталась бесконечная вереница следов. Они остались там после того, как пленные в последний раз прошли по нашей деревне.
— Куда их увели? — спрашиваю я братика.
Юрко дергает плечом.
— А если бы нас забрали у мамы и увели куда-то… — И такая мысль приходит мне в голову.
Братик сердится:
— Не говори так!
Я не сказала больше ни слова, но чувствовала, как сильно колотится сердце и как мне снова хочется плакать.
Все, что происходило, никого не оставляло безучастным, даже детей. Господа в замках и те всполошились, заметно меняя свое отношение к деревне: то они были суровы, то смягчались, смотря по обстоятельствам. Только народ не забывал старой премудрости: если злая собака и ластится, то это не значит, что она разучилась кусаться.