Спутав лошадей, приехавшие расположились у костра, оба серые от пыли и пота, с красными, воспаленными глазами.
— Сказки слушаете? Промышлять бы шли! — говорит, присаживаясь, Мухин.
С давних пор молодежь и дети делают набеги, с ночного на деревню, обивая сады и огороды, таская чужих кур, уток и гусей. Это в обычае и считается молодчеством.
— Ступайте — повторяет Архип — я кувшин дам для варки — Мухин щурит узкие глаза и причмокивает — важно бы теперь цыплятинки хватить — сладкая она, молодая-то… Эх, вы!.. Бывало в вашу пору…
Шесть человек: Андрюшка Жук, Калеба, я, "так себе" — работник, Федька Касынков и Алеша Горлан отправляемся на промысел. Никто из нас молодой цыплятины не хочет, но нужно показать, что мы не трусы.
А перед утром, когда запели жаворонки и пар от реки стоял выше осокорей, нас поймали с поличным.
Товарищи спали мертвым сном. Одежда покрылась росою и лица посерели, измялись. Медленно тлели дрова, натасканные из изгороди, тонкими струйками шел от них дым, расстилаясь ковром по лугу. Мы, шестеро, дремали у костра, ожидая ужин.
— Вы что тут варите? — спросили неожиданно. Вскинув глаза, оглушенные и растерянные, в предчувствии близкой беды, мы едва проговорили:
— Нет, мы ничего не варим… Сидим и греемся.
Склонившись лохматыми головами, в свитах, перетянутых поводьями, на нас враждебно смотрят три пары глаз. В руках у каждого по палке.
— Поздно сидите… Подай сюда кувшин!..
Слетела с головы шапка, в затылке отдалась ноющая тупая боль, закружилась и запрыгала земля.
Нас били ногами и палкой, таскали по земле за волосы, заставляли становиться на колени и просить прощенья.
В плотном кругу товарищей, разбуженных шумом и бранью, бегал Архип, всплескивая руками и визгливо крича:
— Глядите-ка, ребятушки, — они и посуду у меня украли, сукины дети! ишь оголодали, будьте вы трижды прокляты!..
— Дядя Архип, ты помолчал бы, — сказал Андрюшка Жук, — ведь ты же сам нас научил, а теперь ругаешься — а?
Мухин взвизгнул, как собака, которую огрели камнем по боку, и, брызгая слюной, схватил его за волосы, приговаривая:
— Я т-тебе покажу! ты у меня узнаешь! На-учи-ил? Научил? Воровству я тебя буду учить проклятая душа?
Откопали перья и пух из-под копны, головы и лапки. Один из пришедших, Ерема Косоглазый, закричал:
— Нестер, утки-то, братец ты мой, наши, глаза лопни, наши! Смотри-ка на мету — от поля палец подрезан! А я думал, борисовские!..
Опять нас били, таская по земле и вывертывая руки, совали в рот сырое утиное мясо, говоря злобно:
— Жрите! Жрите, ненасытные утробы! Жрите, чтоб вам подавиться, стервам!
Сначала мы плакали, прося прощения, а потом перестали: ни слез уж не было, ни силы.
Дома спросили, когда я приехал.
— Ты что такой невеселый? Дрался, что ли с кем-нибудь?
— Нет, я — веселый, — ответил я, носами собою брызнули слезы, я выскочил из-за стола и убежал в коноплю.
— Эх, скоро узнают все!.. Опять начнут бить… На улице смеяться будут… Зачем мы это делали…
Медленно тянется время, голова — как в огне, сердце то ноет мучительно, то падает, готовое разорваться… Не знаешь, как лечь, куда положить голову, о чем думать. Нестерпимо хочется забыть пережитое.
— Умереть бы… С мертвого взять нечего… А если станут бить — не стыдно и не слышно…
Конопля шелестит. Горячими волнами пробегает по ее верхушкам ветер, она качается, как сонная. Пальцеобразные листья опустились и поблекли; лохматые головки сереют маленькими ядрами спеющих зерен.
Пришла Мотя. Молча села рядом.
— Зачем вы, глупые? — спросила тихо.
— Я не знаю…
— Сходку собирают. Ступай — проси старосту: пожалеет, гляди…
На колени передним стань…
— Не пойду — мне стыдно, боюсь…
— Ступай. Отец сердит: платить ведь надо, а денег нет… Ругает он тебя.
В избе у Еремы Косоглазого, хозяина уток, стоим на коленях, целуем ноги и руки у всех, клянемся с горьким плачем, что не будем никогда озорничать, а они пьют чай из светлого самовара, смеются и говорят:
— Знаем мы вас!
Калебан просит:
— Я твоих лошадей буду целое лето без денег пасти, прости нас, Христа ради!
Федька обещает еще что-то сделать и я обещаю, а староста вытирает пиджачной полою румяное лицо, с капельками пота на нем, хмурит белобрысые брови, важно спрашивая:
— Что, чертенята, плачете?
Бьет меня ладонью по затылку.
— Кто кожелуп-то — староста? У ты — утятник, сочинитель! Я тебе припомню песенку!
Другие говорят:
— Он — мастер на эти штуки. Поглядим, как теперь запоет! Сотский-то близко? Вели бы на сходку их, — пора!..
— Эх, горе наше, горе!..
Кольцо суровых бородатых лиц. Посконные рубахи, сапоги в дегтю и лапти. Седой старик толкает меня палкою в плечо.
— Рассказывай, как дело было. Становись посредине сходки и рассказывай… — Жмурит пухлые глаза, без ресниц. — Лишнего не привирай. Что ты плачешь?
Сбежалась вся деревня: женщины, дети, подростки. Теснятся около нас, заглядывают в лица, шепчутся:
— Вот они — утятники-то… Били их, или нет еще?
— Ондрюха-то, бесстыжая харя, Ондрюха-то! — жених, а тоже затесался!.. Ему надо больше всех влить!
Руки трясутся и горло пересохло. Заикаясь и путаясь, передаем, как было дело, и робко молчим.
Вспоминаются наставления матери.
— Поклонись на все четыре стороны и скажи: православные, простите меня, глупого!
И я опускаюсь на землю, бессвязно бормоча:
— Православные…
Я старик с опухшими глазами трясет меня за плечо и скрипит противным голосом:
— Чем вы уток-то?
Изо рта у него скверно пахнет, в углах глаз — желтый гной, толстый нос покрыт угрями.
— Чем вы их?
— Колотушкой…
— Я? Шибче сказывай!
И подставляет большое, мясистое ухо, из которого торчат клочья грязных, седых волос.
— Колотушкой. Ею колья забивают… старички!
Падаю ему в ноги.
— По головам, небось? Ты — погоди, после поклонишься… Слушайте вы, не галдите: они колотушкой их! По головам, говорю, или как?
— По головам и по другому месту… Простите меня, глупого!..
Старик дробно смеется, будто чистит ножом сковороду, и кашляет, обдавая гнилым запахом, треплет сухой рукою, с шишками на суставах, по спине меня и шепелявит:
— Ишь ты — ловкий какой! Как хлопнешь, так и — готова!
— Да-а…
— Ловкий, шельмец, ловкий!..
Нанизанные на тонкую бечевку куски мяса нам наматывают вокруг шеи, пухом и перьями посыпают головы и ведут рядком с одного конца деревни на другой и обратно. Улюлюкая, звонко бьют в старые ведра и заслонки, кричат, забегая к самому лицу: утятники! воры!.. Заставляют низко кланяться миру, позорят нас…
А меня клонит ко сну: усталые ноги еле передвигаются, голоса толпы, дикой и жадной до зрелищ, звон посуды и брань кажутся чужими» далекими…
…Ночью загорелся у старосты сарай. Опять крики, звон и топот. Огонь из сарая перебросился на скирды хлеба, оттуда — на избы и клети. К голосам людским и визгу присоединился набат, рев скотины, плач детей…
Прижавшись к забору, я смотрю на зарево и тихо плачу… Постарел я за этот день.
СКЛАД ИЗДАНИЙ:
Харьков, ул. Свободной Академии 5. Тел. 10–07.
Москва, Кузнецкий мост, д. 5/15, пом. 15, подъезд д. 6.
Телефоны: 3-01-99 и 3-17-55.
Напечатано в первой типографии
Издательства "Пролетарий".
Пушкинская ул., дом № 40,
в колич. 10.000 экземпл.
Укрглавлит № 16000.
Заказ № 1000.