Вода по-прежнему бурлила и рокотала, била об стену чем-то тяжелым. С запада налетел холодный, колючий ветер. От каждого удара дом сотрясался и стонал так, что стыла кровь в жилах. Ужасом наполнилась душа цыгана. В который раз подошел он к двери, открыл, и сразу в комнату вместе с рокотом и шумом волн ворвался ветер. Цыган все смотрел в страшный прогал меж двух стен: бушует стихия в этот предвечерний час, уже обрисовался узкий серпик месяца, несутся по небу черные тучи, гонит их холодный, злой ветер.
Стиснув зубы, он закрыл дверь — что ж, будь что будет, судьбы не миновать. Подобрал полотенце Иветты — оно посуше и без кровавых пятен, — снова вытер голову и пошел к окну, ему не хотелось, чтобы Иветта видела, что он бессилен унять дрожь. Иветта с головой укрылась белым стеганым одеялом и простынями, тщетно пытаясь согреться. Цыган положил руку на одеяло — оно ходило ходуном, — пусть Иветта чувствует, что не одна. Но она все дрожала.
— Ну вот, все и обошлось, — сказал он. — Все обошлось. Вода убывает.
Иветта откинула с мертвенно-бледного лица одеяло и взглянула на цыгана. Как в тумане увиделось ей посиневшее, неправдоподобно спокойное лицо. Она и не замечала, что у него зуб на зуб не попадает. Видела лишь его глаза: горящие, полные жизни и вместе с тем покойные, смиренные, безропотно приемлющие судьбу.
— Согрейте меня! — клацая зубами, простонала она. — Согрейте! А то я умру от холода!
И все ее маленькое, скорчившееся под белым одеялом тело содрогнулось — казалось, дрожь разрушит его вконец.
Цыган кивнул, обвил ее руками и крепко прижал к себе, усмиряя и собственную дрожь. А дрожал он, не переставая и уже не замечая этого. Сказывалось нервное напряжение.
Для Иветты крепкое объятие цыгана было словно спасительный островок для утопающего. На сердце, доселе исполненном ужаса и тревоги, полегчало. И хотя прильнувшее к ней тело цыгана, незнакомое, гибкое, сильное, содрогалось так, словно сквозь него пропустили электрический ток, Иветта успокоилась, почуяв силу и уверенность в каждом мускуле, и мало-помалу перестала дрожать. Скоро затих и он. Схлынуло непомерное напряжение, отпустил сосущий под ложечкой страх. Пронизывающий холод уступал теплу. Они отогрелись, и мучительный, кошмарный полусон, в котором они пребывали все это время, сменился сном спокойным и глубоким.
10
Солнце стояло уже высоко, а селяне с лестницами все не могли переправиться через реку Пэпл. Мост снесло. Но сейчас вода отступала, дом накренился, будто застыл перед рекой в чопорном поклоне, вокруг нанесло ила, досок, всякого хлама; западная стена обвалилась, зияли страшные прогалы комнат на обоих этажах; на земле — груда кирпичей и штукатурки.
Никаких признаков жизни в доме не было видно. Из-за реки за домом наблюдал садовник, пришла и кухарка — ее разбирало любопытство. Когда она увидела бегущего к дому цыгана, то решила, что он грабитель и душегуб, и убежала, схоронившись меж лиственницами на склоне. Там же, на задах, приметила она и его повозку. Уже вечером садовник отвел лошадь на постоялый двор в ближнем селении.
Вот и все, что узнали жители Пэплуика, пока не переправились с лестницами через реку. К дому подошли опасливо — не ровен час рухнет, так он накренился фасадом, а заднюю стену точно срезало. С благоговейным страхом взирали на безмолвные ряды книг на полках в настоятельском кабинете, на бабушкину кровать с массивным медным остовом — одной ножкой она, словно ища опоры, повисла над пустотой, на развороченную комнату прислуги на втором этаже. Служанка и кухарка всплакнули. Кто-то из мужчин отважился пролезть через разбитое кухонное окно на первый этаж. Там на полу, среди ила и обломков мебели, он увидел бабушкино тело. Точнее, увидел он лишь ногу в черной мягкой туфле, торчащую из месива, и в ужасе убежал.
По словам садовника, Иветты в доме быть не могло. Он видел, как ее и цыгана поток настиг в саду. Однако полицейский настоятельно попросил осмотреть дом, и братья Фрамли с готовностью бросились связывать две лестницы. Хором покликали Иветту, но без толку. Ответа не дождались.
Подняли лестницу, Боб Фрамли залез наверх, вышиб окно и оказался в комнате тети Цецилии. Ему стало жутко: все-то в этом доме знакомо до мелочей, и вот теперь этот дом мертв. И с минуты на минуту может обрушиться.