На этот раз женихом назвался Санька, а в крестные свои произвел Игнатия. Устинью Квашенкину взяли свахой.
Санька с радостью сказал родителям:
— Иду сватать. Только, чур, не отвечаю за исход дела. Могу не понравиться физикой ни родным, ни девке.
— И полно, сынок, — ответила мать, — невеста одуреет от радости.
Возродили старинку: Саньку принарядили в атласную рубаху пунцового цвета, а по той причине, что Санька рос длинен и строен — удался в прадедов, — рубаха облегала его свободно. Достали суконные касторовые[143] брюки — от них шел лоск, как от вороного орловской породы рысака, — и лаковые сапоги с острыми носками. На голову надели картуз с пружиной и лаковым козырем — залюбуешься. Красавчик с картинки, ух ты!
В старорусские цветные рубахи разоделись и товарищи, подпоясавшись поясами монастырской моды, в которых венчались их отцы. Разрядились так вовсе не зря: лесная строгая деревенька Мокрые Выселки слыла полустароверской, кондовой и не знала ни галстуков, ни шляп.
Деревенька эта увязала меж лесных оврагов на отшибе от всего света, промышляла лыком и дровами и поставляла на базары соленые грибы. И на молодых много было там старой коросты, а из стариков некоторые славились кулугурским начетничеством почище Полумарфы. Девки там справляли до сих пор и Семик[144] и Красную горку[145], ходили в лес искать клады на Ивана Купалу, гадали о суженых по лепесткам одуванчиков и выполняли люто обрядность. Каждую весну, в глухую полночь, — как и встарь, голой вереницей обегали овощные грядки в своих огородах по примете, что с той поры ни червь на гряду не попадет, ни солнышко овощи не припечет, ни дождиком их не зальет. Словом, глухомань:
Устинья утром подала в Мокрые Выселки весть, а к полудням парни с двухрядной гармошкой подошли к дому Феклы.
Вынесла Фекла в этот день на воздух все свое девичье приданое. Посмотрите, какая справная невеста. Было тут все, что положено иметь девке зажиточных родителей.
Были староверские отливные платки непомерной ширины с мохнатыми каймами; были с набойчатыми рукавами сарафаны из цветной шерсти, левантиновые[146] косынки и шали турецкого, персидского и оренбургскою привоза. Непередаваемой яркости шали и прочности вековой. Тюками лежал тут же на завалинке крестьянский холст — плод досужных девичьих дней, а дивный ряд утиральников русского шитья, столешников и наволочек накрыл лужок до самой дороги. Чарование глазам, а любителям старой обрядности отрадная картина. Шуб не перечесть, сарафанов не перечесть, цветных запонов не перечесть, и шерстяных чулок, и готовых косоплеток[147], а уж о нарукавниках вышивных и говорить нечего.
Перезрелая широколицая девица, с красными, как морковь, щеками, полнотелая, широкобедрая, увидала с крыльца жениха, ахнула от восхищения, вспыхнула вся и застыдившись, в смятении убежала в избу.
Санька наперед всех отвесил поклон невестиному отцу бородачу и матушке — те стояли, как поется в песне, «на крыльце с приветом на лице».
— Привет дому. Низко кланяемся хозяевам! — сказал Санька. — Как живете-можете? Спеет ли греча? Почем на базаре зернофуражные культуры?
Все расцвели от удовольствия. Всех сразу обворожил такой заботливый, такой дотошный, такой пристойный жених!
— Бог грехам терпит, — чинно, в полспины отдавая гостям поклон, молвила мать невесты.
— На бога нечего гневаться, — сказал старик. — И на зернофураж сходная цена ноне. Намедни продал сто мер овса барышно.
Все чин чином последовали за Санькою на крыльцо.
Старики засуетились, забегали и ввели ватагу в избу, где сидели девки, одна другой нарядней, цветней и дородней. Вошли, как в малинник.
Рушники по углам. Иконостас древних икон. Лепешки по колесу на столе. По дубовому полу тканые половики.
— Разрешите, барышни, с вами познакомиться, — сказал Санька.
144
Семик — народный праздник, связанный с культом мертвых и весенней земледельческой обрядностью, справляемый на седьмой неделе после Пасхи.
145
Красная горка — народный весенний праздник, приуроченный к первому воскресенью после Пасхи, название произошло от обряда встречи восхода солнца.