— Ладно, — сказал Канашев, — пользуйся случаем.
— Случаи все одинаковые, ответил «вязанка», — не хочешь по чести отдавать, — шиш получишь. Еще реквизируют. Есть указ о твердых ценах... Пишут в газетах: кулак хочет дать бой и наживаться на спекуляции, вырвем инициативу у частника... Они тебе не только инициативу, они тебе и волосы седые вырвут...
— Ладно, ладно, — сказал Канашев, торопясь сбыть муку...
Он ее сбыл и ушел в чайную угрюмый и отяжелевший. Улучив момент, он кивнул головой проходящему мимо мальцу. Малец под фартуком принес «половинку», сунул Канашеву в подол шубы, потом подал чайный прибор и закуску — два соленых рыжика и ломоть хлеба.
Канашев нацедил для видимости с полстакана чаю и долил стакан с содержимым из «половинки», загородил ее полой. В чайной спиртное не дозволялось, на столах виден был только чай: досужий народ осмотрительно позвякивал стаканчиками под столами.
Канашев еще не притронулся к стакану, как от духоты и от крику уже стал одурманиваться. Терлись об него, припадая к полу, соседи, качались, падали под стол, молились, плакали и пели.
За маленький столик Канашева сели еще двое, тоже потребовали выпивки. Один красный, щетинистый, с брюхом, в шапке с истертым мехом, другой тонкотелый, жилистый, долговязый.
— Раздавим полдиковинки? — спросил долговязый тихонько.
— Раздавим, — ответил щетинистый, толстый.
Он повернулся, и табуретка заскрипела под ним. Он задел ногу Канашева под столом и спросил:
— Тесно? Нынче всем тесно. Куда деваться?
Водку им подали в чайнике, — по-видимому, они хозяину были свои люди, если так сумели. Долговязый цедил в стакан из чайника, а щетинистый тяжело вздыхал и бормотал:
— Скота сколько у нас было? Три тройки одних рысаков было.
«Тесно», — пытался осмыслить слова щетинистого Канашев, глядя на неразбериху ног под столом, — и вдруг вспомнил «вязанку», свою чистосортную муку, и несчастье показалось ему невыносимым.
— Тесно, дружки, слишком тесно, — во! — Канашев показал на шею.
— Жисть такая, — ответил щетинистый. Темпы. Индустриализация. Куда денешься?
Вошел Степынька, вселюбимейший дурачок в районе, запел посредь чайной распечальную стихеру:[194]
— Ой, господи! — вскричал Канашев от неожиданности. — Дурачок, а речи ангельские. Всю душу разбередил.
В груди его заполыхала неисповедимая тревога, по коже прошла дрожь. Он привстал насколько мог и подсоблял певцу словами:
— Ну, браток! Валяй, браток! Тяни, браток!
Степынька гнусаво и надсадно продолжал:
— Эдак, эдак, — подсказал Канашев, припадая к столу к зажигаясь от упоминания «труда и врагов».
— Царь небесный, — заревел Канашев, — какие есть сладко-трогательные слова для крестьян!
Он бросил Степыньке мелочь в шапку. Тот положил за щеку.
Из кути нетерпеливо потянулся мужичонка, — от немоготы топырил руки и, беспокоя соседей, взывал:
— Степынька, соколик, ангельская душа, в вине выкупаю, крестьянский защититель...
Степынька сказал на это:
— Дайте копеиску.
Тот положил ему в шапку два гривенника. Стали класть и прочие. Но в этот миг щетинистый сосед Канашева враз выдернул из общей сутолоки какого-то мужика в жилете, посадил на свое место и сказал:
— Попался, голубь! Климка, беги за милицейским.
Нутро Канашева облилось холодом — опять терзание человека. А человек в жилете вдруг стал говорить много, часто и беспокойно. Канашев понял: у мужика в жилетке спалили маслобойку, имущество описано фининспекцией, и сам хозяин завода стал гол как сокол; у него полторы тысячи недохватки, а щетинистому он должен всего полтораста за льняное семя. Маслобойщик обзывал щетинистого кулаком, а щетинистый его — буржуем-кровососом, которого он сейчас обыщет и здесь, при всех, осмотрит все до последней нитки. Человек в жилете дрожал от мизинца до бороды и все приговаривал:
— Это дело милиции не подсудно, это дело прокуророво...
— Подсудно! — кричал щетинистый. — Обыщем, как пить дадим, увидишь, как не подсудно. Ты деньги при себе носишь, и завод твой сгорел, мы знаем, как липа. Застраховано да и подсвечено. Старый прием.