Он подвел ее к репродукции под пыльным стеклом в золоченой раме, изображающей обнаженную мадонну.
— Вишь какая комбинация, к ренессансу у меня большая слабость... Рафаэль там, ну и тому подобное... А коврик этот каков? Культивируемся, никуда не денешься... Кадры решают все... У всех завов такие коврики... Ну и я не отстаю, положение обязывает. Трест не обеднеет, если приобретет для каждого из сотрудников такие видики... Какой Гурзуф — роскошь! Генуэзская крепость... Ласточкино гнездо... реликвия... подарила одна особа... Да, от эстетики тоже рабочий класс не отказывается. Мы наследники всего изящного, созданного человечеством... Стремлюсь теперь приобрести подлинного Левитана — печального певца русской природы. Фарфор, фаянс — все это подлинное...
Он подвел Паруньку к буфетику и показал чудные образцы саксонского фарфора и фаянса с фамильными гербами нижегородских дворян Рукавишниковых.
Он сбросил пиджак, — остался в белой сорочке и черном галстуке бантом, который в народе зовут «собачкой».
— Долгонько мы с тобою по душам, Паруня, не калякали, — продолжал он, — хотя земляки и, в некотором роде, симпатизируем друг дружке. Вели дать маленький опрокидонт...[202] (Она отказалась.) Вот верно пишут — «гора с горой не сходится, а человек с человеком непременно сойдутся». Это изречение не иначе как философа Маркса, а то и поученее. При советском праве всего ожидал. Растем, индустриализуемся, даем женщине прямую дорогу и, за мое почтенье, в личности их проводим. Наше вот дело ресторанное, кажись, от политики далекое, но и то политику мы учили: газеты читали, журналы выписывали. Ничего не поделаешь — обязанность гражданина, и вообще культура. Время светлое, текучее, все наоборот, за что и боролись. Наша взяла. Нет вам, буржуи, пардону!.. Ты вот здорово изменилась.
— В какую же сторону, по-твоему?
— В самую отличную. Во-первых, стала наливнее, во-вторых, окультурилась, в-третьих, похорошела.
— Хуже али лучше твоей жены стала?
— Лучше, пожалуй.
— Этой?
— Какой «этой»?
Он поморщился болезненно, угадывая, что шутки его не бьют в цель.
— Уж не с обследованием ли? — добавил Бобонин, улыбнувшись через силу. — Поступили сигналы?
— Неспроста же, — ответила она. — Эта кто же тебе будет?
Бобонин пожал плечами. Улыбка спала с его лица, он молча сел, и Парунька сразу усмотрела бывалое нахальство в его манере сидеть перед ней.
— Если сказать сущую правду — почти жена.
— Чудны дела! Как же она роли своей доселе не узнала? Фекла! — крикнула Парунька. — Войди сюда.
Девушка явилась, опустив глаза.
— Как тебе приходится товарищ Бобонин?
— Начальник. Я в ресторане судомойкой числюсь. А сюда убираться хожу. И воопче...
— А он говорит, ты не работница здесь, а «почти жена».
— Жили по современному закону, не венчаны, без лигистрации, фактически... А теперь он мной брезгует. Увольняет.
— Из жен или из работниц?
— По всем линиям, выходит.
— У меня законная жена одна, — недовольно возразил Бобонин. — Моя этика не позволяет...
— Кто же из вас сочиняет, — сказала Парунька. — Вон, товарищ Бобонин говорит теперь, что не ты ему жена... Запутанные отношения...
— Я не знаю, — ответила Фекла, вглядываясь в хмурое лицо Бобонина. — Ведь мы с тобой жили...
— То есть, позволь, в каком смысле? — спросил он строго. Та молчала, смутясь. Парунька ее выручила: