На улице ударил в лицо холодный воздух.
Марья оглянулась по сторонам. Плыли в темноте фигуры, тихо разговаривая. В окнах не у всех был свет — значит, рано. Однако церковь уже сияла в огнях. В ограде жгли старые бочки из-под дегтя; зола в горшках, облитая керосином, горела вместо факелов.
Марья, не доходя до ограды, обогнула забор попова сада, прошла через калитку на усад[58]. Через густую стену голых акаций пробралась к амбару. С колокольни лилась сплошная оглушающая лава призывов возбужденного колокола.
Марья прислонилась к стене амбара и зашептала молитву. Ей стало страшно. Амбары были старые, в лишаях, крытые соломой. Возле них по летам мальчишки сговариваются насчет воровства огурцов и подсолнухов из попова огорода.
Сердце колотилось неистово. Вспугивая тишь, шаркали рядом прихожане, на ходу крестясь. Шелестел празднично обновленный ситец нарядов.
«В экий день бесу праздную», — проносилось в голове, и тут же, следом, припомнились Парунькины слова: «Али бог бабу на смех родил?» И опять: «Парунька-богохулка...»
Вдруг хруст прошлогодних свалившихся веток вплелся в колокольный гул.
— Маша! Тут, что ли?
Она ничего не могла сказать, сорвалась с места и в сладком испуге, неуклюже повисая на его плече, торопливо прошептала:
— Дородный мой... Сердце мое изболело все... Нет, видно, не могу я жить без тебя, будь что будет, решилась...
Глава четырнадцатая
У Квашенкиной Усти приехавший накануне на пасхальные дни Бобонин затевал веселье.
Яшка Полушкин, грызя хвост от воблы, слушал Бобонина и восхищался:
— Да, у тебя житье, можно сказать, фасон!
— А что касается удовольствия, — говорил Бобонин, — никаких препятствий. В образованности главная сила. Подвалишься к ней, начнешь сыпать разные американские слова: «абсолютно», «вероятно», ну уж тут ни одна не устоит против образованности.
Заплетающимся языком он рассказывал о безобразных вещах официантского своего мира. Развалясь за столом, будто нечаянно задевал рукой о часовую цепочку на жилете, цепочка приятно бряцала, а он вынимал цветной шелковый платок, хрустел им в руке, обтирал кончик носа и небрежно комкал в кармане.
Веснушчатое лицо его цвета кирпича и рыжие волосы лоснились, накрахмаленный воротник ослепительно белел из-под сюртука.
И искренне смеясь, рассказывал он о том, как получил письмо от Паруньки, которая надумала служить в городе:
— Таких дур много шляется, даже способностей посудницы не имеют. Вымыть ресторанную вазу и бокал — не горшок выполоскать.
Он пальцем указал Яшке на стакан самогона и небрежно промолвил:
— Пей. Все полностью уплачено.
Потом локтями налег на стол, выпучив глаза, сказал:
— Комбинация придумана!.. Паруньку сюда. Будто по делу ее зовешь. Устроим спектакль всем на удивление. Она, наверное, с девками в ограде. Еще не звонили.
В ограде артелями расхаживались девки, парни норовили беспорядочной толпой двигаться навстречу, сметая их с пути толчками. Толчки бывали очень сильные, девки отскакивали, как мячи, визжали, а иногда и ругались. Ребятишки метались в играх, попадая взрослым под ноги и отделывались трепками. Разговоры, визг и крики вливались в просторные залы церкви, смущали чтеца и слушательниц-старух.
Староста выходил за ограду, усовещевал девок:
— Бесстыжие! Христос погребен, а вы в такой день беса празднуете.
Парни из-за спин девичьих отвечали неприличной руганью.
Девки махали руками:
— Скройся!
— Старый хрыч! Елейная борода! Отвяжись ты, ради бога!
Церковный староста вздыхал и долго качал головой:
— Пусть бесы на том свете заставят вас за такие слова лизать раскаленные сковородки... Христа надо славить, спаситель родился, а вы прыгаете, как блудницы... В такой пресветлый день!
Яшка нашел Паруньку на паперти. Она шепталась в темном углу с Наташкой.
Он молча одной рукой вцепился в Парунькино полукафтанье, другой начал обшаривать лицо.
— Ты, Парка?
Девки молчали.
— Ведь ты, чую. Бобонин тебя зовет. Насчет дела.
— Погоди, Наталюшка, — сказала Парунька, — сходить, коли так, надо. А ты пусти, сатана, шею, удавишь...
Знала Парунька, что Бобонин ее так не отпустит, и готова была на все — только бы в город.
Яшка пропустил ее в светлую комнату, подмигнув Бобонину. Парунька подала руку. Бобонин посадил к себе на колени.
— Не надо, Миша, — сказала она.
— Налей-ка, — приказал Бобонин. — Без всяких, — добавил он строго, видя, что Парунька, морщась, отнекивается: — Пей, коли без этого разговаривать не желаю.