У костра стоял Бобонин с Яшкой, окруженные молодежью. Бобонин рассказывал:
— У нас порядочная публика не так еще забавлялась. На ярмарке в ресторане «Хуторок» купцы обмазали шансонеток медом и вываляли в пуху... Вот было смеху...
Вдруг он увидел, что Федор направляется к нему. Быстро мелькнуло в голове: «Неужели отколотит?» Он побледнел, попятился к ограде, увидел страшное Федора лицо.
— Холуйская морда! — отдалось у него в ушах.
Тут же он почуял на шее прикосновение твердых пальцев: с запонками и галстуком вырвал у него Федор воротничок и два раза, не торопясь, хлестнул им по лицу.
— На вот тебе!.. Ребята, бей кулацкое отродье!
Ударом кулака он сшиб его на землю.
Яшка попятился назад и исчез. Парни, пришедшие с Федором, набросились на приятелей Бобонина и стали их бить резиновыми калошами. Никто из парней не кричал. Били друг друга молча. Только визжали и охали в полутьме перепуганные женщины. Из открытой двери церкви через паперть разливалось яростное песнопение: «Христос воскресе из мертвых! Смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав...»
ЧАСТЬ
ВТОРАЯ
Глава первая
Весна была ранняя. После пасхи снег сошел весь. Только в лесном валежнике да в глубоких оврагах под мусором и грязью лежали обледенелые глыбы. Весенняя сырость носилась в воздухе, пахло лошадиным навозом. Озимь[59] огромным бархатным полотнищем расстилалась далеко, теряясь в березовых рощах. Ветлы над оврагом тихонько шевелили голыми сучьями, будто стыдились своей наготы. Над селом, над деревнями стоял весенний гам, мальчишеский крик с околицы резал прозрачный воздух; комкаясь вместе, загружали улицы собачий лай, кудахтанье кур и бабья ругань.
Солнышко усердно плескало на землю тепло. На исхоженных тропинках грязь уже затвердела, но в поле было еще вязко. Напоенная водою земля плодородно прела. К деревне Мокрые Выселки глухой березовой рощей шли две девки. Одна была одета в широкое полукафтанье, с головы на плечи сползала шерстяная шаль, на ногах, как и у подруги, — лапти, в руке узелок. Другая, гораздо тоньше, одетая в японку, шагала легче; подоткнутый сарафан ее ерзал по икрам.
Первая из них постоянно останавливалась, глотала воздух открытым ртом и говорила:
— Постой, Парунька... Дай дух перевести... как бы не свалиться.
Паруха останавливалась.
— Нет, Наташка, старайся изо всех сил... Если здесь свалишься, беда. Что я с тобой буду делать... Лес и лес один кругом...
Присели на свалившееся дерево.
— Федор говорит, в городской суд подать. Дойти до Москвы... Оба за ребенка ответчики.
— Весь позор наружу выйдет... Жизни не будет на селе...
— И тебе позор и ему позор.
— Нет, Паруха, парни этим только похваляются. Девка позор в дом несет, парень оставляет его за порогом...
Лапти тонули в лесной жиже. Девки с трудом выдергивали ноги из грязи, выбираясь на подсохшие места.
Деревня Мокрые Выселки прикорнула на берегу лесного оврага. Кругом было дико, березы росли на огородах, в проулках, возле гумен; за сараями и банями начинались леса. Говорили, здесь пропадала по зимам скотина — удобно было конокрадам — а летом исчезали овцы и куры.
Жили здесь староверы, люди предприимчивые и злые. Избы строились из здорового красного леса, пятистенные.
Из окрестностей девки с парнями по летам приходят в Мокрые Выселки за земляникой. Останавливаются чаще всего у бабушки Полумарфы, в день набирают корзину ягод и возвращаются домой. Из лесов вместе с ягодами нередко приносят они под родную крышу девичий грех.
Когда показался плетень выселковой околицы, Наташка умоляюще сказала подруге:
— Пройти бы так, чтобы люди не узнали...
— Все равно узнают, — ответила Парунька, — беды в том нет.
Избушка бабушки Полумарфы, под одной кровлей с высокой пятистенной избой, выглядела конюшником. В действительности она и была когда-то им, но богатый брат отделил старую деву, и с той поры жила бабушка одна во дворе, в полутемной конуре.
Девки постучали в ворота. В окне показалась маленькая старушечья голова. Звонкий голосок пропел:
— Ко мне, красавицы?
— К тебе, баушка.
Черный сарафан на бабушке Полумарфе оборкой касался пола, из-под оборки высовывались новенькие лапоточки с чистыми онучами. Волосы покрывала темная повязка косяками назад. Маленькое, сплошь в мелких морщинках лицо было в синих пятнах.
Курносая и остроглазая, она суетливо, точно мышь, металась по избе, усаживая девок, а сама все спрашивала о полянских знакомых: залечились ли чирьи у того, прошли ли в нутре боли у другого, и если вести были печальными, торопливо вздыхая, приговаривала: