— Больно горяч, — галдят разом мужики, — догадлив!
— Неспроста? Кто на такое дело решится?
Пришел Филя-Жулик с деревянной лопатой в руках.
Народ торопливо расступился перед ним.
— Уйди оттоль! — закричал он. — Разве можно, воздух загородили. Ногами к солнцу повернуть надо!
Марья поднялась и, не скрывая своей скорби, сосредоточенно смотрела в середину сборища.
— Отступите назад, говорю вам, — кипятился Филя.
Через плечи соседей смотрели люди в середину, но ничего разглядеть было невозможно. Только иногда подскакивал на высоту людских голов затылок Филиппа. Тогда скопом спрашивали:
— Ну что? Как? Очнулся ли?
— Как, отойдет? — спрашивали мужики.
— Нет, ответил Филя.
— Што так?
— Не говори под руку, — огрызнулся он. — Расступись, братцы, чтобы легче лопатой орудовать.
Воздух наполнился хлопаньем. Филипп с размаху бил утопленника лопатой по ступням ног — самое решительное средство, которое допускал он в практике.
От натуги у него на шее вздулись жилы; опуская лопату, он сильно крякал. После десятка ударов отбросил лопату в сторону, сказав:
— Шабаш! Воскресения, видно, не предвидится. Давай на завертку, Петряк!
Крутя цигарку, он заявил:
— Голова повреждена. Вот что.
После этих слов опять упала в обморок Марья. Волосами устилая помятую траву, она кричала невнятно и странно. Устя да Парунька с боков прижимали ее к земле; тело вздрагивало упруго и дробно.
— Бабы! Помогите нам. Что делать — ума не приложу, — надрывалась Парунька в тревоге. — Что же это такое?
От трупа толпа переместилась сюда. Говорили:
— Вот когда наружу любовь ихняя вышла!
— Недаром свекровь-то калякала, полоумная ровно какая, грит, небасенная, с первых же днев по углам глазами шарит... Порченая оказалась.
— Известное дело, раз девке жизнь испортили, на то она и порченая...
Шепотом докладывала баба:
— Иду я, бабыньки, утром, а она растрепанная сидит у Паруньки в дверях. «По какой причине? — думаю. — Свекровь полоть, пошла, а она сидит». Не в уме, видно, в нашу улицу забежала... Глаза зеленые, ровно белены объелась. Я ее спрашиваю, а она молчок. А оно вон что — окаянный в ней.
Бабы умывали Марью речной водой; больная успокаивалась.
Матвей истолковывал девкам обморок по-своему. Услышавшие разносили объяснения подругам:
— Тут порчи нет, нерва заболела.
Не понимавшие допытывались:
— Это что — нерва?
— От плохого житья это, — возразила беременная баба.
Когда по общественному выгону погнали стадо на околицу, а солнышко на прощание, боком выглядывая из-за ельника, золотило спины коров, прибыл из волости доктор с милицией.
Сверху, из голубой чаши небес, опускалась прохлада, за мельницей густели тени, и собачий лай стал явственным и приятным. Сырой туман курчавым мхом обнимал ложе реки. Предвечерний досуг увеличил сборище. У моста по лугу открылись гулянки; цепи девок белели на зелени сочного пырея, мужики с той стороны реки грозились:
— Эй, охальницы! Не мять траву! Губите сенокосные угодья...
Доктор волостной больницы Лебле, проведший всю жизнь на болотах, обильных дичью, и на этот раз приехал в охотничьем костюме и с ружьем.
Мрачно потрогал он труп Федора и сказал:
— Несомненное ранение. Даже вскрывать труп нецелесообразно. Но злой ли это умысел с целью членовредительства, чреватого смертью, или это следствие несчастного случая и непредвиденной травмы при падении тела в воду — остается недоказанным.
Подали телегу и уложили труп.
Толпа отхлынула на полянскую гать[72]. На тумбе моста стоял Семен, убеждал собравшуюся молодежь криком:
— Слышали, несомненное ранение, сказал доктор... Деревенские кулаки тут замешаны, братцы! Марья Канашева, вот она здесь, сама замечала за свекром неладное. Товарищи молодежь, не упустим этого дела! Места наши темные, — везде кооперации да читальни, а что у нас? Каждый раз только попам и собирают. Братцы, неужто не видите — некультурность нас заела! Самых лучших парней убивают. В деревне самогон, частный капитал да бесчинство. Неужели, братцы, так нам в Красной Армии объясняли? Неужто это? Саня, ты, Матвей, как же это?
Парни отвечали громко:
— Правильно! Организуй, Семен!
Санька протискался к Семену, исступленно призывал:
— Поддержим, товарищи! Вот!
— Валяйте! — галдели парни.
Семен затряс обоими руками:
— Убили Федора, ясно!
— Ответишь за это! — понеслось руганью от мужиков. — Клеплешь попусту.
Один из сродников канашевских, торговец самогоном, непонятливо сеял слово около Семена, пер на него грудью, и на секунду увидела толпа — корягой полетел в омут человек. Это был Семен.