– Вижу, что не ошибся.
Тут Марк ждал (может быть, и поделом!) порции попреков и неизбежного наказания, но Луций повел разговор в неожиданном ключе:
– Что ж ты онемел? В твоем возрасте вполне естественно и испытывать, и реализовывать интерес к женщинам. Не нахожу здесь ничего необычного.
Онемение Марка перешло в ступор. Луций невозмутимо продолжил:
– Другое вызывает и мое неудовольствие, и опасение за твое будущее. Начну с первого. Кварталы Субура и окрестности Главного цирка – места, не спорю, наиболее легких и удобных встреч с подружками самого доступного сорта. Но, друг мой, я выделяю тебе достаточно средств! Значит, ты можешь сделать более безопасный и, что не менее важно, более изящный выбор.
И приемный отец, к вящему изумлению Марка, назвал ему несколько адресов (к слову, Марку давно известных, да Луций-то их откуда знает?!), где девушки-вольноотпущенницы встречали гостей в гораздо более пристойной обстановке, способны были поддержать культурную и интересную беседу, а хозяин заведения строго следил за их здоровьем.
– Тебе вполне хватит на это денег, да еще останется на твое любимое фалернское, – заложив руки за спину, методично чеканил Луций, вышагивая вдоль атриума. – Второе. То, что вызывает мое беспокойство. Посещение одной и той же девицы, если это не куртизанка, в течение длительного времени может быть расценено ею и соседями-свидетелями как совместное проживание. То есть ты рискуешь оказаться под судом и, как следствие, в браке «по обычаю». Бесспорно, если девица не является римской гражданкой, найдется масса юридических возможностей отвертеться. Но тут предупреждаю, я не стану помогать тебе выпутываться, особенно если твоя подружка забеременеет. Даже если хоть тень – повторяю: хоть тень! – подозрения падет на твою голову и даже если это подозрение будет абсолютно беспочвенным! Я не только пальцем не пошевелю, чтобы вызволить тебя из истории, а первым отведу тебя к алтарю Юпитера.
Марк был подавлен и обескуражен: все это было высказано слишком неожиданно, чересчур прямо, да к тому же – несправедливо! Слова Луция выставляли Марка в каком-то унизительном свете. Его приключения, что спорить, носили не вполне невинный характер, но он никогда не опускался до того, чтобы связываться с проститутками – Субура ли или района цирка, все равно!
Глаза Марка выражали самый отчаянный протест и желание объясниться. Но как только он попытался открыть рот: «Я никогда не…»
Луций резко оборвал его:
– Я не выношу твоей манеры спорить со мной и тем более не собираюсь вдаваться в обсуждение! Просто прими к сведению сказанное и веди себя соответственно. Это все, что я имел сказать тебе. Я закончил – можешь идти.
Нечего было и думать о чем-либо заявлять в этот момент. Да ведь другого случая может больше и не представиться! А хуже того – не представиться до той самой минуты, когда Луций, вот так же мерно-бесстрастно вышагивая туда и обратно и так же заложив руки за спину и презрительно поджав губы, сообщит Марку, когда и на ком тому предстоит жениться. То есть все решит за него сам! И Марк, чуть ли не зажмурившись, решился:
– Позволь мне спросить тебя.
– М-м? – Луций, которого эта просьба застала уже в дверях кабинета, недовольно остановился вполоборота к Марку.
– У меня есть вопрос по поводу брака.
– Брака? Уже? – Губы Луция сложились в усмешку. – Твой отец и дед женились довольно поздно. Я надеялся, и ты не проявишь ранней инициативы.
– О самом браке я пока не помышляю, но вопрос уже есть… – Марк с трепетом ждал, позволит ли Луций хотя бы говорить о том, что Марка волнует.
Луций сделал благосклонный приглашающий жест: «Зайдем в кабинет».
Там он устроился в кресле и, оставив Марка стоять перед собой, кивком головы предложил: «Говори».
Собравшись с духом, Марк вначале (и совершенно искренне!) поблагодарил Луция за то, что тот уделяет столь пристальное внимание его воспитанию, для чего и сам с ним беседует, и поселил в доме греков-философов, которые…
– Стоицизм, – спокойно заметил Луций, – это и мое собственное глубочайшее жизненное кредо. Стоическую философию я ставлю необходимой к изучению не только юношам. Как я не раз говорил тебе, предназначение человека – в преодолении телесной, материальной стороны своей природы и, как следствие, в продвижении к более высокой чистой жизни. А на этом поприще лучшего подспорья, чем Стоя я пока не вижу. Продолжай.
Марк продолжил, что именно этот, столь аскетический род философии, при всем уважении к ней как к науке, пока отчего-то не находит отклика в его сердце. К тому же Марку претит и сам внешний вид бородачей-греков («Словно не знакомых с понятием чистоплотности», – добавил он про себя), и их манера держать себя: сумрачно и нелюдимо. А главное – их отношение к жизни: отстраненно-безразличное, холодное ко всему, что входит в понятие радости, любви, воли к жизни.
В его, Марка, понимании любовь и воля к жизни (столь свойственная римлянам как нации) связаны неразделимо. А греки, с их отвлеченными философскими рассуждениями, навевают на него дикую, смертельную тоску.
– Мне надоело слушать твои глупые рассуждения. Какой же вывод ты сделал? – перебив его посередине фразы, сухо поинтересовался Луций.
Вывод? Вывод…
– Для чего же ты тратишь мое время?
Марк не сделал окончательного вывода относительно занятий философией, но у него появились некоторые мысли (и выводы!) о счастье и судьбе, чем он и надеялся поделиться со своим воспитателем.
– Вернее всего так: твои собственные намерения и жизненные планы начали расходиться с моими, – с ироничной усмешкой предположил Луций, – и ты желаешь об этом заявить. Заявить заранее. Я правильно тебя понял?
Пусть так. Верно. Марк и не собирался скрывать это, только хотел облечь в наиболее учтивую форму. И он рассказал Луцию, как понимает человеческое счастье, в данном случае – брачные отношения, взаимную любовь, все то, что уже говорил Валерию. Луций теперь слушал молча, лишь изредка лениво шевелил пальцами и щурился, отвернувшись к окну. Закончив, Марк мужественно приготовился выслушать ответ.
– Ты закончил? – уточнил Луций. – Так. Если твои рассуждения о том, что аскетика философов-стоиков для тебя неприемлема, можно было назвать несносно-глупыми, то выводы, юноша, которые ты сделал о своем возможном будущем браке, просто безумны!
Марк вспыхнул и сжал зубы.
– Не нервничай и выслушай, – неожиданно примирительным тоном продолжил Луций. – Для начала замечу, что в своих рассуждениях о счастье и судьбе ты гораздо ближе к греческой философии, чем сам думаешь. Почему? Какой же римлянин, истинный римлянин, станет тратить время и энергию на отвлеченные (ведь у тебя нет конкретных планов!) рассуждения? Это делает только философ! Хочешь быть римлянином – не рассуждай, действуй!
Луций поудобнее устроился в кресле и добавил без обычной своей едкости:
– Мне, впрочем, понравилась твоя мысль о достоинстве римского духа, о римском жизнелюбии и воле. И о том, что для человека унизительно соединять свою жизнь и судьбу с судьбою другого человека без воли на то обеих сторон.
Он отвернулся к окну, как-будто вспомнил о чем-то далеком, потом с прищуром оглядел Марка и продолжил:
– Но мне смешон твой вывод: «Лишь взаимная любовь соединяет жизни». Есть еще долг, юноша. Долг! Тебе, римлянину, близко это понятие? Долг – не только любовь – может вдохновлять волю обеих сторон! Долг является нам опорой. Это тебе важны чувства. За одну только эту беседу ты на все лады просклонял важность чувств и ни разу не помянул о разуме.
Марку не трудно было признаться:
– Что ж, верно: чувства вдыхают в меня больше жизни и вдохновения, чем упражнения интеллекта. Я, наверное, действительно не слишком умен. Но то, что я могу любоваться пурпурными и лиловыми красками заката, вдыхать запахи цветов и свежести моря, касаться женщины, держать в руке персик, красивую чашу, свежий хлеб, видеть сны, – в познании мира все это значит для меня неизмеримо больше, чем работа мысли…